Ольга Гурьян - Колумб
— Если ничего нового не произойдет, доберусь, — хмуро ответил Пинсон.
Колумб пошёл проводить гостя. На пороге Пинсон споткнулся; Колумб поддержал его за локоть и внимательно посмотрел на него.
Пинсон изменился за эти недолгие дни. Уверенный в себе, жизнерадостный и крепкий толстяк, он как–то обрюзг, нижняя губа опустилась и тяжёлые брови неподвижно лежали над переносицей. А Колумб ходил радостный и помолодевший, тщательно одевался, и морщины у рта и на лбу разгладились.
— Вы верите в предзнаменования? — спросил Пинсон, уже собираясь сесть в свою шлюпку.
— Верю, — сказал Колумб и засмеялся. — Я верю, что настойчивость и отвага — предзнаменование успеха.
— Да, если так, — задумчиво сказал Пинсон. — Хорошо вам на «Санта — Мари» с такими людьми, как капитан Кóса!
— На Канарских островах мы переменим вам и корабль и людей, — снова обещал Колумб. — Держитесь, Мартин — Алонсо!
Еле–еле ползли корабли, и всё же они двигались вперёд. Через три недели на горизонте показались желанные Канарские острова. 24 августа проходили мимо Тенерифа.
Побережье Тенерифа было уныло и дико. Чёрные и серые потоки застывшей лавы громоздились складками. Зелень была сожжена солнцем и вулканами. Знаменитый и грозный Тенерифский пик вздымался над островом, уходя снежной вершиной в облака.
Ночью вдруг ветры стихли и беспомощно опали паруса. Море забурлило. Корабли повернулись вокруг своей оси. Люди проснулись, задыхаясь от недостатка воздуха. Они в ужасе увидели, что пик стоит в огне и небо пылает. Внезапно вихрь устремился с вершины горы, подхватил корабли и погнал их в открытое море. Над вершиной поднялся огненный столб. Мгновенье он был неподвижен, потом расширился и разлился потоками пламени. Пошёл каменный дождь. Раскалённые камни, шипя, падали в море. Всю ночь люди молились, плакали и кричали о смерти и гибели. Таким страшным казалось им это извержение, как будто никто из них, плавая в Средиземном море, не видал извержений вулканов.
К утру буря стихла, и корабли пристали к острову Гран — Канария.
Глава вторая
О том, как они коротали время на море
Ветра не было. Уже четыре дня корабли неподвижно стояли в виду Ферро, последнего из Канарских островов, и не могли ни войти в гавань, ни удалиться от неё. Паруса висели неподвижные. Вода была тяжёлая и гладкая, как разлитое масло, — ни волн, ни ряби. И корабли тяжко покачивались с борта на борт и не в силах были двинуться, как пригвождённые.
Изнурённые жарой и неподвижностью, матросы полураздетые валялись на баке и бранили на чём свет стоит море и небо, корабли и самих себя.
— Две недели простояли на этой Канарии, а теперь опять стоим. Что бы нам раньше отплыть — и штиль бы нас не застал, — вяло сказал один из матросов.
— Тебя не спросили, толстячок Хуанито, — ответил другой, лениво поворачиваясь на живот. — Как можно было раньше уехать? «Пинта» вовсе разваливалась, надо было её заменить другим судном? Надо. А раз другого судна не нашлось, надо было её починить как следует? Надо. А крошка «Нинья» всё время отставала, надо было сменить её косые паруса на более ёмкие? Тоже надо. А взять продукты и воду?.. Молчишь, то–то! Молчи, ничего умного не скажешь.
— Это место заколдованное, не иначе, — сказал старый матрос Валехо. — Мы отсюда никогда не сдвинемся. Века пройдут, а корабли всё будут качаться неподвижно.
— Нам еды не хватит на столько времени, — испуганно сказал Хуанито.
— Не волнуйся, толстяк, — ответил матрос Родриго де‑Триана. — К тому времени наши бороды так отрастут, что, закинув их за борт, сможем мы удить на них рыбу, а подняв кверху, как в тенёта ловить птиц.
Матросы засмеялись, а Родриго, приподнявшись на локте, оглядел их презрительным взглядом и сказал:
— Чего вы смеётесь, оборванцы несчастные? Эх, увидала бы моя дорогая мать, как её сын валяется пузом кверху в таком дурном обществе!
— А чего она ждала? Что король тебя в зятья возьмёт?
— Знали бы вы мою жизнь, вы бы не так со мной разговаривали… — загадочно и скорбно сказал Родриго, и все закричали:
— А ты расскажи, расскажи! Время–то оно скорей пройдёт.
Родриго приподнялся, откашлялся и заговорил:
— Родился я под чистым небом, а оно выше, чем своды королевских дворцов, и нарядней, чем роспись их потолков, потому что каждый час меняет оно окраску и украшено то звёздами, то облаками, то тучами. А делал его сам господь бог, а это тоже чего–нибудь да стоит. Вместо ковров положили меня на самый мягкий мох, и, верно, десятки лет прошли, пока стал он такой густой и зелёный, а чем древнее ковёр, тем драгоценней. Вокруг моей колыбели благоухали все цветы андалузской весны, а королевские благовония — лишь жалкое им подражание. И в соответствии с этим великолепным местом моего рождения выбрали мне родители профессию. Когда мне пошёл пятый год, стал я проповедником, и, так как был умён не по летам, я это дело усовершенствовал. Потому что обычно проповеди начинаются с проклятий и гнева божьего, а затем уж говорится о милости и божьем милосердии. Я же прямо начинал с призывов к милосердию и милостыне, и лишь тогда, если в мою руку не кидали монетку, разражался гневом и проклятьями. Когда мне исполнилось девять лет, отец увидел, что я более склонен к светской жизни, чем к духовной, и предназначил меня к служению прекрасным дамам, что является главным рыцарским занятием. С утра уходил я туда, где в большом количестве можно встретить дам, а именно на рынок, и когда я видел, что какая–нибудь дама, несёт тяжёлую корзинку с провизией, я следовал за ней, чтобы попытаться услужить ей. А когда она ставила свою корзинку наземь, чтоб свободней было торговаться с мясником или огородником, я эту корзинку подымал и поспешно уносил подальше, навсегда избавляя даму от тяжёлой ноши. Так я подрастал, процветал, но оставался покорным сыном и жадно слушал родительские наставления. А этих наставлений было немного меньше, чем побоев, и несравненно больше, чем еды. Отец говорил мне: «Попадётся тебе счастье — хватай его обеими руками». Но однажды, когда я схватил обеими руками попавшуюся мне уздечку, меня самого схватили и запрятали под замóк…
— Врёшь, — перебил Хуанито, — за уздечку в тюрьму не сажают.
— К концу уздечки был привязан мул, и я нечаянно увёл его, унося уздечку, — объяснил Родриго и продолжал: — Так я и жил в этом королевском замке и питался за королевский счёт, а ходили за мной слуги, которым платят жалованье из королевской казны…
— Тюремщики? — сказал Хуанито.
— Не перебивай меня, — рассердился Родриго. — А то я забуду, что было дальше. А дальше было то, что прочли нам бумагу, а в ней говорилось, что кто пожелает принять участие в плаванье по морю Тьмы, тому будут прощены все преступления и приостановлены процессы. И хоть не знал я за собой никаких грехов, а подумал: «Набожные люди недёшево платят попам за отпущение грехов, а мне их отпустят даром, да ещё и жалованье приплатят». И так как я всегда был набожным человеком и заботился о своей душе, то я и очутился здесь.
— Как ты хорошо рассказываешь, — сказал Хуанито. — Даже жара перестала меня мучить, и как будто ветер освежил меня.
Но уже лоцман сзывал всех матросов свистком. Мачты изгибались и поскрипывали, и паруса надувались ветром. Штиль кончился.
Глава третья
О том, как им встретились магнитные скалы
Волосы на голове рулевого зашевелились и поднялись. Он протёр глаза. Нет, он не был пьян и он не был болен. Но магнитная стрелка, верный кормчий, надёжный друг, вела себя будто пьяная: она задрожала, заколебалась и сдвинулась. Под влиянием непонятной силы она отклонялась и указывала неизвестное направление.
«Магнитные скалы!» в ужасе подумал рулевой. Ему показалось, что холодный ветер прошёл над его головой. Корабль нёсся вперёд. Не было спасенья. Это магнитные скалы, ещё невидимые, грозно поджидали его в ночной темноте.
Колени рулевого подгибались. Он бросил управление — ведь всё равно гибели было не избежать — и пошёл будить капитана Кóса. Капитан, высокий худой старик, не понял спросонья, спросил:
— Какие магнитные скалы? — но тут же вскочил, накинул плащ и бросился к рулю.
Стрелка отклонялась, отклонялась… Капитан схватился за перила и прошептал:
— Беги буди адмирала. Я останусь у руля.
Рулевой бросился исполнять приказание. Но адмирал ещё не спал, и его не пришлось будить. Он сидел одетый и писал в большой тетради. Он записывал ночью то, что случилось во время дневного плаванья.
— Магнитные скалы! — крикнул матрос.
Адмирал захлопнул тетрадь и быстро вышел.
— Где? — спросил он.
— Прямо на севере, — задыхаясь, сказал матрос. — Они притягивают магнитную стрелку.
