Ежи Анджеевский - Мрак покрывает землю
— Да, — произнес он, стараясь говорить как можно громче, одновременно отдавая себе отчет, что с уст его слетел шепот, подобный тихому вздоху.
И, отвернувшись от обоих воинов, стал снова подниматься по лестнице. Шел он очень медленно, неуверенно, точно слепец, каждый шаг стоил ему невероятных усилий и казался последним.
На середине лестницы, совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки, послышался голос Матео:
— Дьего, что ты наделал! Зачем добровольно предался в руки врагов?
— Замолчи! — прошептал Дьего. — Тебя здесь нет!
Однако он продолжал:
— Что бы ни случилось, заклинаю тебя, Дьего, не поступайся своей совестью.
— Ты лжешь, тебя здесь нет!
Он устремил взгляд туда, где кончается лестница. Но кроме темноты ничего не увидел.
— Почему вы не спите, сеньор? — спросил он с ласковым укором. — Скоро начнет светать. Достаточно того, что я бодрствую.
Никто не ответил. Вытянув руки, Дьего нащупал перила и поднялся еще на одну ступеньку.
— Отвечай! Ты здесь!
Но его не было.
— Мятежные мысли, — послышался голос его высокопреподобия, — не всегда облекаются в слова.
— Да пребудет с нами Бог, — отозвалось эхо голосом сеньора де Сегуры.
— Тебя нет! — вскричал Дьего.
— Зачем ты губишь себя? — спросил Матео где-то совсем рядом.
— Опять ты! — удивился Дьего. — Ведь тебя нет здесь!
— Не возлюбив ближнего своего сегодня, ты не смог бы презирать его завтра, — с самого верха лестницы, терявшейся во тьме, ответил Торквемада.
— Отче! — вскричал Дьего.
Он хотел подняться еще на одну ступеньку и, споткнувшись, ударился лбом обо что-то твердое и холодное. И тотчас пришел в себя. Он стоял у одной из колонн, поддерживавших низкие своды монастырского коридора. Вокруг было тихо. Только из храма доносилось пение монахов. Но вот оно смолкло, и заиграл орган.
Минутой позже Дьего вошел в келью Великого инквизитора. Тот стоял у высокой конторки и, как видно, был занят важным делом, потому что всегда благосклонный к своему молодому секретарю, он недовольно посмотрел на него и резко спросил:
— Что тебе нужно, сын мой? Разве ты не видишь: я занят?
Но когда Дьего упал ему в ноги, суровое выражение исчезло с его лица.
— Что случилось, сын мой?
— Отче! — воскликнул Дьего. — Прости, что осмелился прийти незваный, но то, в чем я должен тебе признаться, не терпит отлагательства.
— Прежде всего успокойся, сын мой.
— Я спокоен, отче. Насколько может быть спокоен человек, который чуть не совершил непоправимой ошибки. Однако я вовремя прозрел и прошу тебя о помощи. Отче, я тяжко провинился. По неразумению и слабости неокрепшего духа моего я хотел утаить от тебя свои мысли. Узнавши о предстоящей поездке в Вильяреаль, надумал я, употребив известные мне зелья, вызвать у себя мнимые признаки одной страшной болезни.
— Ты хотел остаться здесь?
— Да, отче.
— Должно быть, у тебя были на то важные причины?
— Важные в том смысле, что они открыли мне мою слабость. Меня охватил страх при мысли, что я окажусь в стенах монастыря, который был свидетелем моих заблуждений.
— Стены молчат, сын мой.
— Отче, ты ведь знаешь, бывает так: ревнителя веры сегодня, еще вчера, когда он многого не разумел, могли* одолевать греховные мысли.
— Что тебе сказать на это, сын мой? Осознание своих ошибок — первый и необходимый шаг к их преодолению.
— Но человек мог быть в своих заблуждениях не одинок и делился преступными мыслями с другим человеком.
— Зло, сын мой, хуже добра сносит одиночество. А человек этот жив?
— Да, отче. Он помнит обо мне и передает поклон.
— Думаешь, увидев тебя, он усомнится в твоем благочестии и бросит тень на твое доброе имя?
— Не знаю, отче. Человек он замкнутый и смиренный, хотя его мысли не во всем согласны с учением Церкви.
— Значит, он отступник?
— Он никогда не склонял меня ни к чему дурному. И говорю я об этом лишь потому, что, будучи приближен к тебе и облачен таким доверием, должен беречь свое имя от малейшего навета, который может опорочить меня и оклеветать. Если бы речь шла только обо мне, меня бы это не тревожило.
— Мы все недостойны того великого дела, которому служим.
— Потому, отче, я и стою перед тобой на коленях. Покаявшись тебе во всем, я сейчас только окончательно уразумел, что не должен таить посещающие меня недостойные, греховные мысли. Только признание своих ошибок и помощь старших убережет меня от опасных соблазнов и сохранит в чистоте мои помыслы.
— Возьми перо и пергамент, — сказал Торквемада.
Дьего встал с колен.
— Слушаю, отче.
— Приготовился?
— Да, отче.
— Итак, пиши: «Преподобным отцам инквизиторам архиепископства Толедского в Вильяреале». Написал?
— Да, отче.
— «Мы, фра Томас Торквемада, доминиканец, приор монастыря Санта Крус, исповедник их королевских величеств, Великий инквизитор королевства Кастилии и Арагона сим предписываем данной нам властью виновного в тяжком преступлении против веры…»
— Фра Матео Дара, доминиканца, — подсказал Дьего.
— «…фра Матео Дара, доминиканца, немедля заключить в тюрьму святой инквизиции и подвергнуть строжайшему допросу, пока он не признается в своих еретических мыслях, а если он будет запираться, на веки вечные отлучить его от святой католической церкви». Кончил?
— Да, отче.
— Подай мне перо.
Исполнив это, Дьего отошел в сторону. Торквемада, выпрямившись и, как дальнозоркие люди, держа бумагу на отлете, прочел ее и быстрым росчерком пера поставил свою подпись.
— Отче, — прошептал Дьего, снова склоняясь к коленям Торквемады.
Тот возложил руку ему на голову.
— Много месяцев я ждал этого.
— Ты, отче?
— Я знал: рано или поздно настанет день, когда, отбросив всякие сомнения и колебания, ты окончательно обретешь себя. И сегодня день этот настал. Возблагодарим же Господа, возлюбленный сын мой.
Волнение мешало Дьего говорить, и он молча припал губами к руке инквизитора. Он был бесконечно счастлив, его переполняло чувство свободы и безопасности, словно преследовавшие его доселе сомнения остались за внезапно и навсегда захлопнувшейся тяжелой дверью.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Шли годы, за это время произошло много различных событий, и великое дело объединения католического королевства успешно подвигалось вперед.
В августе тысяча четыреста восемьдесят седьмого года в день святой Елены сдалась правоверным Малага, а через неполных пять лет, в конце тясяча четыреста девяносто второго года король Фердинанд после многолетней осады овладел Гранадой. Итак, на Иберийском полуострове был уничтожен последний след некогда могущественного мавританского королевства, и современный поэт с законной гордостью воспел это в таких словах: «Едина паства, един пастырь, едина вера, един король и меч единый».
Теперь, когда наступил мир, которому предшествовали длившиеся несколько веков кровопролитные войны, можно было направить все усилия на то, чтобы единая вера восторжествовала на объединенных землях. В минувшем году по указанию Великого инквизитора на городских площадях и перед храмами были сожжены тысячи еретических древнееврейских книг; священные трибуналы при поддержке воинов Святой Эрманады бдительно охраняли чистоту христианской веры, однако несмотря на все старания сотни тысяч некрещеных иудеев продолжали жить на испанской земле, ростовщичеством и обманом наживая богатства и безнаказанно совершая свои богопротивные обряды. Зло следовало вырвать с корнем.
Вскоре после торжественного вступления их королевских величеств в Гранаду по стране поползли слухи, будто в недалеком будущем король и королева намерены издать эдикт об изгнании иудеев из пределов испанского королевства с предварительной конфискацией их имущества. Вести эти — пока еще недостоверные — встретили самую горячую поддержку широких кругов верующих. Между тем богатые иудейские семьи, стремясь предотвратить нависшую над ними беду, под предлогом возмещения расходов, понесенных в последней войне, выразили готовность выплатить их королевским величествам выкуп в размере тридцати тысяч дукатов. Сумма была огромная, и король Фердинанд, знавший цену деньгам, стал колебаться, не принять ли ее. Королевой Изабеллой тоже овладели сомнения, ибо, находясь под влиянием вольнодумных учений, она склонна была считать, что изгнание евреев в некотором смысле противоречит христианскому милосердию. Итак, в то время как эти слухи породили тревогу и беспокойство у тех, кто жил в согласии с Богом, иудеи не теряли надежды, что безжалостная судьба, уже обрушившая на них столько ударов, на этот раз пощадит их, избавив от окончательной катастрофы. Уверовав во всемогущество золота и алчность монархов, они недооценили те силы, для которых торжество истины было превыше всего. И вот во второй половине января Великий инквизитор, покинув Толедо, вскоре прибыл в Севилью, где в то время находились их королевские величества со своим шумным, многолюдным двором.
