Ануар Алимжанов - Гонец
«На разных языках»? — мелькнуло в голове Сании. А быть может, сегодня, там, в зарослях тугая, Каражал говорил с ним, с этим Табаном? Девушка посмотрела на Табана. Старик никогда не расставался с посохом. Даже сейчас посох лежал рядом с ним, с правой стороны. А сам он, задрав рваные штаны до колен, грел ноги у костра, хотя вечер и без того был чересчур теплым. Ноги были все в струпьях, с зарубцевавшимися ранами. Сания отвела взгляд. Что может быть общего между этим беспомощным, нищим и жалким бродягой и гордым Каражалом? Да и какая у них может быть тайна? Ведь Каражал говорил Манаю, что он встретил этого бродягу на дороге, что он, Каражал, понимает его только тогда, когда тот говорит на языке парсов.
— Что же молчим? Огонь всегда располагал к долгим беседам или воспоминаниям о батырах, у огня рождались красивые сказки, — весело произнес Каражал. — Вот у этого божьего человека сказок целый клад. Пусть поведает Табан одну из них, а я перескажу.
Табан опустил штанину, прикрыл ноги. На миг не по-старчески сверкнули его глаза, когда он взглянул на Каражала. Но он тут же опустил свои ресницы, не то запыленные, не то седые. Подобрал ноги под себя, принял спокойную невозмутимую позу.
— Пусть говорит божий человек, пусть развеет наши тяжкие думы, — тихо произнес старик со слезящимися, покрасневшими от солнца и трахомы глазами.
— Пусть расскажет… — поддержали другие.
Каражал сказал что-то Табану на незнакомом языке. Тот, оставаясь невозмутимым, глядя в огонь немигающим взглядом, певуче заговорил и долго, монотонно говорил о чем-то.
— Он спрашивает: о чем повести рассказ? Или о богдыхане, или о великом Цевене Рабдане, решившем навсегда покорить эти степи? Или о евнухе Надире, рабе шаха Тахмаспа, который ныне, свергнув своего владыку, стал повелителем персов и вселяет страх в сердца русов? Или о маге, обладающем тайной литья пушек, которые ломают стены казахских городов и, с благословения самого всевышнего бога, повелевают джунгарам покорить вас — вольных детей степи, не признающих ни власти, ни единства, ни веры и грызущихся, как стая волчьих переярков меж собой? Или просто о жизни и основе жизни — любви?.. О чем же мне начать свой рассказ? — спрашивает божий человек. — Каражал говорил, отчеканивая каждое слово, словно хотел этим подчеркнуть силу рока, нависшего над кучкой беззащитных бедных людей, скитающихся по степи вслед за своим вожаком Манаем. Сании стало страшно от этих вопросов.
— Что он, этот безродный бродяга, мелет? Почему он хоронит нас раньше времени? — вдруг вспылила женщина в черном платке, сидевшая чуть подальше от мужчин, — мать, потерявшая свое дитя по дороге сюда, мать, чуть не сошедшая с ума, когда под зноем хоронили ее малыша.
— Можно отрубить голову, но нельзя отрезать язык. Достоин уважения тот, кто говорит правду в лицо. Чем мы лучше волков. Даже волки объединяются в минуту опасности. Прав этот волосатый странник. Говорят, спрашивай о смысле жизни не у того, кто много прожил, а у того, кто много ездил по свету и многое перевидал. Но пусть он расскажет нам не о джунгарах и не об евнухе Надире, не о богдыхане и Цевене Рабдане, а сказку о жизни, — успокоил женщину старик с трахомой, утирая слезящиеся глаза.
— Пусть говорит о любви. Только она может создать единство и прибавить силы человеку, а может и внести разлад даже меж братьями… — поддержали старика.
Каражал перевел их слова. Табан вновь поднял пепельные ресницы, загадочно взглянул на Санию.
— Я был в стране детей львов[41] и слышал легенду об Ануле[42], которая, убив собственного мужа, стала царицей детей львов. Жила она во дворце, построенном на высокой неприступной скале. Каждый месяц привадила к себе нового воина и возводила его в цари, клялась в любви, клялась быть его рабыней.
Но каждый царь властвовал лишь месяц. Анула убивала его на ложе. Ее лоно было ненасытно и безродно. Над нею властвовала похоть, она подчиняла ей свой ум, свою хитрость. В ней было столько же красоты, сколько жестокости. Она сеяла вражду между воинами и выбирала жертву среди них. Ее не любили, но ее ласковость привлекала мужчин, как ласка самки привлекает самцов.
Царство детей львов распалось. Воины, сговорившись, жестоко и всенародно насытили жажду Анулы и, разрезав ее тело на куски, бросили шакалам…
Анула говорила, что вся жизнь, вся борьба, вся красота даны человеку для наслаждения и для насыщения своей похоти. Народ отверг ее слова, потому что она была подобно самке скорпиона, которая ждет любви лишь для того, чтоб получить у самца его силы и тут же убить его. Самка скорпиона живуча и бессмертна, как живучи на земле зло, коварство и жестокость. Зло в женщине… — Каражал слово в слово пересказывал легенду Табана, а Табан немигающими глазами смотрел на Санию, которой стало жутко от этого взгляда. Но вот глаза старика потускнели, и когда Каражал перевел его последние слова, Табан, не дав людям времени осмыслить услышанное, начал новую сказку:
— Я продолжу легенду, но теперь другую, родившуюся в стране благословленной всеми богами и проклятой всеми духами, в стране богатой и нищей — в Индии, на земле славных воинов раджпутов.
Да, я продолжу свой рассказ… — Теперь, когда солнце уже коснулось земли и огонь костра стал ярче, когда разморенный дневной жарой мир погружался в тихую дрему, он, этот безвестный странник, казался святым, казался мудрым посланником самого аллаха в этот нищий, бегущий от врага аул. Переводя рассказ Табана, Каражал изредка поглядывал в сторону юрты Маная. Там все еще шла беседа. Табунщик Оракбай давно вышел оттуда и уселся на куче седел, лежавших возле ее порога. Он наверняка охранял вход в юрту, чтобы кто-либо не помешал беседе старейшин аула с двумя пришельцами из стана Малайсары.
— Да, я продолжу свой рассказ, — повторил Табан и чуть подался всем телом вперед, словно хотел подвинуться поближе к огню. — Нет, не было истины жизни ни в поступках Анулы, ни в ее словах. Если бы в ее словах была истина, то владыки бы не дрались за престол, люди не боролись бы за свое счастье, народ не мечтал бы о свободе, отец не думал бы о сыновьях, а мать о дочерях. Да, жизнь это миг, и тот, кто хочет использовать этот миг лишь для насыщения своей утробы, для удовлетворения своей похоти, тот подобен царице Ануле и самке скорпиона…
— Я расскажу вам легенду о дочери раджпутов — расскажу вам быль о красавице принцессе. Юной царицей величали ее, ибо она была дочерью вождя племени раджпутов.
Люди молча слушали Каражала, который, не нарушая напевного монотонного рассказа Табана, быстро и искусно переводил легенду. Каражал уже не выглядел прежним — гордым, недоступным и в то же время хитрым глашатаем. Он весь превратился в слух. Лицо его было словно вырублено из серого, холодного гранита, в глазах переливались искры — отражения костра. Казалось, он, не задумываясь, пересказывал слова Табана, а думал о чем-то другом. И то, другое, волновало его больше, чем легенда Табана.
— …Близ скалистых горных ущелий, заросших садами, раскинулись розовые дворцы. В самую великую жару там веет прохладой. Кругом луга, сады, щедрые поля, под тяжестью плодов сгибаются деревья. Журчат арыки и блестит на солнце, как голубой жемчуг, озеро. Его влага чиста и холодна, живительна, как нектар, и лотосы, прекрасные лотосы, цветут на волнах озера, как бриллианты на груди красавиц. Богатым был край, но скупым на дружбу оказался его народ. Распри, коварство и месть, бесчестье, ложь змеились между родами. Топтали друг другу посевы, угоняли скот, крали красавиц, жгли сады. И не выдержал бог — великий Шива, решил наказать раджпутов за грехи.
Вражья конница двинулась на поля раджпутов, под ее ударами падали стены крепостей, горели рисовые поля. Каждый защищался в одиночку от своих и чужих. А тут суховей, пыльные бури и жара, жара, иссушившая в пепел лепестки лотоса, жара, выпившая воду в каналах, в арыках, озерах. Болезни и голод, нищета и враг обескровили край…
— Точь-в-точь как у нас, казахов, — вздохнул старик с трахомой и грязным рукавом вытер слезы.
— …Высохли водоемы, издыхал скот и даже родники, что доселе бурно вырывались из-под скал, иссякли. Черный меч смерти навис над всем Раджастаном. Запершись в последней крепости, великий раджа созвал к себе всех мудрецов.
— Что нужно, чтобы снова воспрял дух народа, чтоб он почувствовал в себе силу, забыл распри меж родами и прогнал врага, чтобы к нему вернулось былое единство и слава великих воинов? — спросил раджа мудрецов.
— Вода! — ответили старцы. — Нужно изготовить для нее великое, прекрасное ложе из камня там, где еще есть жизнь в родниках, и принести священную жертву — белую корову в честь справедливого, благородного Шивы — справедливого Махашевры!
Ложе было готово. Жертва принесена. Ждали месяц. В живых раджпутов оставалось мало. Последняя крепость была готова сдаться врагу. Но то уже был бы вечный конец всему племени раджпутов. Последние листья осыпались с деревьев, обнажая черные сухие трещины земли и зловещий оскал скалистых гор. Зачах последний родник. Ни капли дождя — муссоны обошли этот край.
