Зинаида Чиркова - Проклятие визиря. Мария Кантемир
Ахмет, как и все турки, с большим подозрением относился к русскому послу, и новый визирь — Далтабан — перенял это отношение султана. Злились турки из-за Азова.
Когда вспоминал Пётр Андреевич второй поход русского царя Петра на Азов, он всегда улыбался: хорошее было время, он сам, тогда ещё молодой и почти безусый, участвовал в этом походе. Первый поход кончился ничем: турки сидели в Азове крепко, русским пришлось снять осаду и отойти. Но ко второму походу молодой русский царь приготовился хорошо. Мало того, что по суше шла несметная рать под началом генерала Шеина, испытанного в боях воина, так ещё и по Волге спускалась вниз целая флотилия, построенная стараниями упоенного морским делом молодого царя. Строилась эта флотилия в Воронеже, и Пётр сам тесал брёвна, набивал доски, смолил корпуса и кроил паруса для своих галер.
Он сам и вёл эту морскую эскадру под именем Петра Алексеева, капитана главной, самой большой, галеры.
Шум от битвы был такой, что только можно было затыкать уши. Турки не выдержали осады, бежали, впервые бежали от русской армии.
Было чем гордиться Петру, было за что злиться туркам, не забывшим обиды.
Потому и двор отвели в Стамбуле Толстому такой, что грозила вот-вот обвалиться крыша. Ветхие деревянные стены конюшен и самого дома то и дело издавали стон, словно бы предупреждали об опасности.
Никакие протесты Толстого Далтабан не принимал в расчёт, аудиенции не давал, а его верные слуги лишь прогибались в низких поклонах перед русским послом и коварно улыбались за его спиной.
Двор действительно рухнул. Только тогда забеспокоились на султановом дворе, переселили Толстого со всей его свитой в новый, просторный, окружённый садами и фонтанами дворец и даже позволили некоторые вольности. Теперь посол мог свободно выезжать в город, разговаривать с людьми, хоть и сопровождали его всегда свирепые и молчаливые янычары, приставленные будто бы для его защиты, а на самом деле для слежки и соглядатайства.
Но это случилось уже при новом визире, Асан-паше...
А пока что Толстой с трудом добился только одного — выехать на турецкий и египетский базары, с тем чтобы добыть мази, помогающие при подагре. Он так горестно и жалко расписывал своё действительно не слишком цветущее положение одному из слуг Далтабана, что тот наконец дал долгожданное разрешение.
И вот Пётр Андреевич в сопровождении своего верного камердинера Андрея и двух янычар ехал в своей лёгкой коляске по знойному городу на турецкий базар, где ещё не бывал ни разу со времени своего жительства в новой столице Турции.
Возле серого невзрачного арочного входа на базар было не протолкнуться. Крытые коляски, кареты, ручные тележки, арбы, в которые были впряжены ослики или пары горбоносых мулов, заполняли всё большое пространство перед крытым базаром. Толстой удивился: как будто нет нигде толчеи, как будто не очень-то много людей снуют перед арочным входом, а между тем поставить свою коляску пришлось далеко от этого входа. Пётр Андреевич с трудом, едва переставляя больные подагрические ноги, вылез из экипажа и, поддерживаемый Андреем, пополз к входу.
Странную группу составляли эти люди. Впереди шагал с помощью слуги сам посол в блестящем нарядном русском камзоле, в коротких штанах, заканчивающихся чуть ниже колен, в огромном парике, спускавшемся на плечи и спину локонами белокурых, завитых конских волос, в высоких остроносых туфлях, увенчанных квадратными пряжками с фальшивыми камнями, в чулках, поддерживаемых голубыми подвязками.
Лакей тоже заставлял здешнюю публику оглядываться на себя: его коричневый камзол побуждал думать о том, как тяжело носить его в этакую жару.
А угрюмо и свирепо глядевшие янычары были одеты, как и всегда, в шёлковые яркие тюрбаны и просторные шальвары, опоясанные красными кушаками, за которые заткнуты были ятаганы.
Впрочем, особенно любоваться этой странной группой было некому: весь здешний народ, женщины в тёмных и ярких покрывалах и бесформенных одеждах, турки в разноцветных тюрбанах и остроносых низких башмаках, расшитых разными шелками, — все спешили туда, в тёмное чрево базара.
Толстой шагал не торопясь, слегка преувеличивая свою болезненность. Он то начинал хромать, подволакивать ноги, то слегка стонал будто бы от сильной боли в суставах.
Янычары следили за всеми его движениями, и Пётр Андреевич знал, что его поведение на этом базаре сегодня же станет предметом донесения самому Далтабану.
И потому он несколько преувеличивал свои хвори, хотя и на самом деле ноги его были уже не теми молодыми, когда он лихо скакал на коне при взятии Азова...
Базар встретил их таинственной полутьмой, бесконечными рядами лавок, узкими улочками и переулками, в которых так легко заблудиться, неверным тусклым светом, едва пробивающимся сквозь извечную пыль на куполах и крытых прозрачных крышах лавок и лавчонок.
Широких улиц здесь было всего несколько, а между ними — узенькие, едва протиснуться, переходы, извилистые закоулки, где может поджидать неведомая опасность, но самое главное — такие длинные и теряющиеся в полутьме проходы, что сердце замирало от одного только взгляда на необозримые коридоры, заполненные товарами, лавками, сидящими перед каждым прилавком продавцами, на все лады расхваливающими свой товар. Пётр Андреевич буквально потерялся от такого зрелища.
Длинная широкая улица была наводнена по сторонам лавками, сверкающими драгоценностями. Под прозрачными витринами стояли нагоревшие свечи, освещающие золото, изумруды, бриллианты, топазы.
Эта улица принадлежала наиболее богатым купцам, владевшим отменными заказами на драгоценности, изделия из золота и серебра. Подобные заказы делал султанский двор или его приближённые.
Она тянулась и тянулась без конца, и Пётр Андреевич с тоской подумал, что напрасно ввязался он в эту историю: ему просто не найти ту лавку, о которой толковал ему разносчик благовонных мазей и масел...
Янычары следовали за ним на два шага позади, и непонятно было, то ли стерегут его, то ли охраняют.
Пётр Андреевич приостановился, словно бы от внезапно прихлынувшей боли, и, когда один из янычар поравнялся с ним, спросил по-турецки:
— Да где же эта проклятая лавка, о которой мне толковали, что мази снимут всю боль? Неужели мне так и не дойти до неё?
Янычар удивлённо приподнял под цветным тюрбаном густые брови и неожиданно звонким молодым голосом ответил:
— Петра-паша может спросить у торговцев...
Пётр Андреевич снова болезненно сморщился, и янычару ничего не оставалось делать, как обратиться к нескольким торговцам, сидевшим по-турецки на своих низеньких прилавках:
— Петра-пашу мучает боль в суставах. Кто продаёт здесь благовонные масла и мази, облегчающие жизнь человека?
И сразу соскочили со своих мест торговцы, довольные, что могут развлечься в этот унылый, вовсе не наполненный базарной суетой день, и принялись наперебой объяснять янычару, как пройти к такой лавке, да не к одной, а к целому кварталу лавок.
И снова заковылял Толстой, но теперь уже за спинами янычар, раздвигавших покупателей, если они появлялись на пути.
Идти было долго и скучно, тяжело и сумрачно. Постоянный полумрак, лишь ярко освещённые свечами и масляными лампами прилавки лавок да метры и метры утоптанной земли, где никогда не бывало дождя. Все лавки лепились одна к другой, и каких только чудес не было разложено на низеньких прилавках, позволявших видеть всю внутренность помещения, заваленного товарами...
Но вот наконец стражник-янычар торжествующе обернулся к Толстому:
— Здесь, Петра-паша, много лавок, и все хорошие...
Пётр Андреевич приветливо улыбнулся янычару, поблагодарил его на хорошем турецком языке и взглянул на своего провожатого, Андрея. Тот ни слова не понял, но старательно поддерживал Петра Андреевича.
Ни в первой, ни во второй лавке Толстому не понравилось. Он направился к следующей, где было светло, ярко горели масляные лампы, затмевая скупой свет солнечного дня, едва пробивающегося через пыльный грязный купол.
Этот торговец был явно рангом выше всех остальных в его квартале. Он не сидел по-турецки на низеньком прилавке, у него был мягкий диванчик в глубине, и он не обращал особого внимания на покупателей.
— Селим-оглы — хороший торговец, — доверительно шепнул Толстому янычар, — у него все хорошие люди пользуются травами и мазями. Сама матушка нашего богоспасаемого султана покупает у него. По ах как дорого ценит он свою работу, — и янычар сморщился, словно от сильной зубной боли.
Селим-оглы как будто и не заметил появления возле его лавки покупателей — вельможу в парадном русском камзоле, его слугу и сопровождавших их янычар. Он не приподнялся на своём мягком не то ложе, не то стуле и даже не шевельнул бородой в знак приветствия.
