Юрис Леон - Суд королевской скамьи
Каждый год несколько раз графства посещались окружным судьей, который, выступая от имени королевы, вершил суд, разбирая наиболее сложные дела.
Энтони Гилрой, имеющий рыцарский титул и уже пятнадцать лет являющийся судьей Королевского суда, прибыл в Оксфорд для проведения судебного заседания.
Он приехал в Оксфорд в сопровождении своего судебного пристава, секретаря, повара и камердинера. Настало время торжественных приемов и церемоний. В первый день пребывания в Оксфорде Гилрой в сопровождении коллег посетил службу в кафедральном соборе, где его окружали заместитель шерифа графства, священники, сам старший шериф в полной военной форме и судебные чиновники в строгих костюмах с галстуками; сам же судья был облачен в пышный завитой парик, увенчанный судейской шапочкой, и пурпурную, отделанную горностаем, мантию.
Преклонив колени, он молился о ниспослании ему благодати при отправлении правосудия.
В зале суда продолжалось судебное слушание.
Все встали, когда было оповещено о начале заседания. Шериф, священник и помощник шерифа расположились справа от Гилроя; слева сидел его секретарь. Перед ними в ряд лежали традиционные судейские шапочки, и секретарь, представительный дородный мужчина, обратился к составу суда, перечисляя их многочисленные полные титулы: «возлюбленные и преданные советники, лорд-хранитель печати, а также лорд главный судья Англии, благородные рыцари».
Секретарь поклонился судье, который водрузил на голову шапочку, и речь продолжалась заявлением, что все, у кого есть повод для обиды, могут быть выслушаны.
— Боже, благослови королеву! — после этих слов суд приступил непосредственно к слушанию.
В заднем ряду серьезный молодой студент-медик, Терренс Кемпбелл, приготовился записывать. Первое дело, подлежащее рассмотрению, касалось халатности врачей, и он хотел использовать его в своей работе «Медицина и закон».
За дверями зала суда толклись любопытные, юристы, журналисты, члены суда присяжных, полные возбуждения, как всегда в начале судебной сессии.
На другой стороне улицы доктор Тесслар приостановился на несколько секунд, глянув на здание суда и вереницу старых блестящих, увенчанных флажками, элегантных лимузинов, которые выстроились в ряд перед судом.
Тесслар был ныне гражданином Англии и постоянно работал в Радклиффском медицинском исследовательском центре в Оксфорде. Заинтересовавшись, он перешел улицу и поднялся в зал суда. Из-за спин присутствующих он увидел, как Энтони Гилрой кивнул юристу в парике и черной мантии, предоставляя тому слово.
Тесслар окинул взглядом сосредоточенные лица студентов, которые всегда присутствовали на таких заседаниях, а затем, повернувшись, выбрался на улицу.
16
Анджела Кельно, которая родилась и выросла в Лондоне, с тревогой и беспокойством ждала возвращения. При мысли об этом дне ее начинала бить дрожь, словно от жестокого арктического мороза.
Когда мы высадились в Саутхэмптоне, нам сначала показалось, что все в полном порядке. Кажется, я не могла удержать слез, пока мы добирались до Лондона. На каждой миле, с каждым поворотом у меня возникали воспоминания, и волнение все росло. На первый взгляд за пятнадцать лет мало что изменилось.
О да, конечно, тут и там появились новые небоскребы, и широкие автострады, ведущие в Лондон, и несколько ультрасовременных зданий, особенно в тех местах центцентра Лондона, где падали бомбы. Но старая его часть осталась нетронутой. Вестминстерский дворец, кафедральный собор, Пикадилли, Марбл-Арч и Бонд-стрит. Все это не изменилось.
Когда мне впервые попались на глаза молодые люди, я ничего не смогла понять. Словно они не имели никакого отношения к Лондону. Словно здесь оказались какие-то странные люди из мира, о котором я и не и подозревала. Произошло какое-то странное смещение понятий. В Англии это сразу бросается в глаза, Раньше она отличалась такой стабильностью. Должна сказать, у меня тридцатилетний стаж медицинской сестры и меня не так легко ошеломить. Вот, например, эти обнаженные тела на улицах. В Сараваке обнажались из-за жары и потому, что это было привычно для туземцев. Но как-то странно видеть белоснежную кожу английских девушек на холодных чопорных улицах Лондона.
И костюмы. В Сараваке на них влияли традиции и требования климата, но здесь их покрой какой-то бессмысленный. Эти высокие кожаные сапоги напоминают разве о садистах с хлыстом в парижских борделях семнадцатого века. На холоде обнаженные ляжки бледнеют и покрываются гусиной кожей. Это потому что на них невозможно натянуть подол. Это мерзнущее поколение обеспечит будущую историю Англии эпидемией геморроя. Самое смешное — это дешевая имитация мехов, которые даже не достигают задницы. А эти костлявые белые ножки. Словно цыплята из марсианских яиц.
В Сараваке самый последний туземец тщательно причесывал волосы и собирал их в узел. Но здесь... Похоже, что подчеркнутая неряшливость и стремление уродовать себя являются неким видом протеста против предыдущих поколении. Тем не менее стремление молодежи демонстрировать свою индивидуальность, порывая все связи с прошлым доказывает, что все они сделаны по одному шаблону. Юноши напоминают девушек, а те — просто замарашек. Видно, что они специально стараются выглядеть как можно уродливее, потому что в самом деле таковыми себя чувствуют, и прилагают старания, чтобы в них нельзя было увидеть никаких примет пола.
Невообразимые наряды мужчин с бархатными вставками, с жабо и брыжами, увешанные дешевыми украшениями, невольно вызывают желание прийти к ним на помощь.
Из рассказов Адама следует, что все происходящее в его клинике свидетельствует о полном крахе старых моральных норм. Сексуальная свобода не имеет ничего общего с ответственностью за право давать и получать любовь. И самое печальное из всего — это то, что рвутся семейные узы. Адам говорит, что количество беременных девушек-подростков выросло на пятьсот или шестьсот процентов, а данные статистики об употреблении барбитуратов и наркотиков просто ужасающи. И снова это говорит о страстном желании молодых, людей уйти в мир своих фантазий, к чему прибегают ибаны в минуты стресса.
Я не могу поверить, что сегодня слушают такую музыку. Адам говорит, что встречается немало случаев временного поражения слуха. Корявая поэзия и двусмысленные тексты песен понятны не более, чем напевы ибанов. Равномерно бьющие по глазам вспышки света — еще одна попытка забыть о реальности, уйти от нее. Танцы напоминают мне поведение пациентов в буйной палате сумасшедшего дома.
Неужели это в самом деле Лондон?
Все, чем я жила, ныне стало предметом осмеяния, и похоже, не делается ровным счетом ничего, чтобы на место старых отвергнутых идей пришли какие-то новые. Самое худшее из всего — молодежь забыла, что значит быть счастливыми. У них самые абстрактные представления о любви, о человечестве, о прошедшей войне, однако они хотят получать от жизни вознаграждение, палец о палец для этого не ударяя. Они смешат нас; но нам приходится поддерживать их. Они испытывают полное равнодушие друг к другу, и, хотя между ними повсеместно распространены свободные сексуальные отношения, они практически не имеют представления о нежности друг к другу или о постоянстве.
Могло ли все это иметь место пятнадцать лет назад? Идет разрушение столетней цивилизации и традиций. Почему это произошло? Во имя благополучия Стефана и Терри кто-то должен найти ответ на эти вопросы.
Лондон предстал передо мной подобно Сараваку, когда я впервые явилась туда, — джунгли, полные странных звуков и созданий. Только здешние обитатели далеко не так счастливы, как ибаны. Здесь нет радости, только отчаяние.
17
Само собой предполагалось, что Адам Кельно, получив дворянство, воспользуется своим положением, чтобы стать практикующим врачом в Вест-Энде. Вместо этого он открыл небольшую клинику, как врач Государственной службы здравоохранения, обслуживающую рабочих в районе Боро в Соутарке, недалеко от площади Слона и Замка, в невысоком кирпичном доме рядом с Темзой; большинство его пациентов составляли портовые рабочие, грузчики и иммигранты, нахлынувшие в Англию из Индии, с Ямайки и Вест-Индии.
Казалось, Адам Кельно не мог поверить, что окончательно расстался с Сараваком, и хотел сохранить свою анонимность, поселившись в скромном уединении неподалеку от своей клиники.
Не чувствуя под собой ног от усталости, Анджела со своей двоюродной сестрой бродила в том восхитительном районе, образованном пересечениями улиц Оксфорд и Риджент-стрит, Бонд-стрит и Пикадилли, где огромные универсамы и бесчисленные магазинчики кишели тысячами покупателей, охваченных предрождественской лихорадкой.
