Юрий Вяземский - Великий понедельник. Роман-искушение
Толмид замолчал, а потом попросил у Филиппа:
– Дай мне твою флягу.
– Не дам, – тихо ответил урод. – У меня осталось мало воды. А ты нальешь и опять выльешь.
– Ты знаешь, отец мой по происхождению сириец, – продолжал Толмид, непонятно к кому обращаясь и ни на кого не глядя. – Почти сирийцем был его отец, мой дед, который жил не в Вифаваре, а в Гадаре. И уж точно сирийцем был мой прадед, дед отца, который вообще жил в Дамаске. И в городе нашем много сирийцев. И лишь немногие, как мой дед и отец, обрезались и живут в Законе, а обычно сирийцы язычествуют и поклоняются неизвестно каким богам.
Отец мой – его правильно называть Фолмеем, а не Фоломеем, как зовут его евреи, и не Толмеем, как называют его греки – больше торгует с сирийцами, чем с иудеями. С сирийцами приятнее иметь дело, потому что они не так придирчивы и не так жадны. Торговцы говорят, что у моего отца лучшие фрукты в Вифаваре и одни из лучших во всей Перее. Ну и, понятное дело, обидно бывает, когда предлагаешь хороший товар, за который стоит заплатить хорошие деньги, а иудей начинает морщить нос и корчить рожи, словно его привели в отхожее место… Одним словом, отец предпочитает сбывать товар сирийцам. И потому в нашем доме всегда их полно.
И вот забрел к нам один сириец откуда-то очень издалека. Сам он утверждал, что пришел к нам из Антиохии, но, по его рассказам, выходило, что в Антиохию он прибыл из Вавилона, а в Вавилон пришел то ли из Восточной Парфии, то ли даже из Бактрии. Странный был человек. Говорил, что он купец и ищет какой-то особый сорт смокв, которые, дескать, нигде не растут, но он слышал, что их обязательно должны выращивать где-то в низовьях Иордана, то ли на правом, то ли на левом берегу. Но при этом довольно плохо разбирался не только в смоквах, но и в других плодовых деревьях. Однако отцу он понравился, потому что очень увлекательно рассказывал о дальних восточных странах, в которые его забрасывала судьба.
Он и мне одну историю рассказал… В центре нашего сада, возле колодца, растет большая смоковница. Я ее тебе показывал, Филипп. Помнишь, ты пытался обхватить ее ствол руками, но руки твои не сошлись?.. Она и тогда была такой же большой и высокой, и тень от нее была настолько широкой, что после полудня почти целиком накрывала колодец. У этой смоковницы в полдень я молился в прохладе и одиночестве. Я взял молитву, которую пели у нас в синагоге. Я лишь немного заменил слова, и молитва стала звучать так: «Обрати нас, Отец, к Твоему закону; покойно приблизь нас, о Царь, во услужение Тебе, прими нас в покое в Твое присутствие. Блажен будь, о Господи, Который дарует покой тем, кто ищет и просит…» Так я молился каждый день, но покоя не находил… Так вот, сириец смотрел на меня издали, а когда я молиться перестал, уселся рядом и стал рассказывать про индийского учителя, которого он называл Пробужденным. Сперва он был принцем и жил в великолепном саду. Но в сад этот сначала зашел больной человек, потом принц встретил в саду старика, а затем мимо сада пронесли носилки с покойником. «У тебя, – вдруг сказал он, – была одна встреча, а у Пробужденного – целых три». И странное дело: я ведь не рассказывал ему о том больном старике, которого я накормил до смерти. И отец мой потом божился, что ничего подобно не рассказывал этому сирийцу. Но до сих пор помню, как он сказал: «У тебя была одна встреча, а у принца – целых три». После этого принц ушел из своего замечательного сада и сел под дерево, которое очень было похоже на мою смоковницу. И вот под деревом явились ему четыре истины. Первая – что жизнь состоит из страданий. Вторая – что страдания происходят от наших желаний. Третья – что страдания можно прекратить, отказавшись от желаний. А четвертая… сириец сказал, что есть восемь путей подавить в себе желания, и эти восемь путей Пробужденный назвал четвертой истиной.
Как выяснилось, всех восьми путей сириец не знал. Но тут же начал обучать меня первому пути, который он назвал «правильным сосредоточением»…
– Этому «правильному сосредоточению», – продолжал Толмид, – сириец учил меня три дня, пока был с нами. Потом он исчез. И, надо сказать, вовремя, потому что на следующий день к нам пришли солдаты. Они сказали, что разыскивают парфянского шпиона и что похожий на него человек несколько дней находится у нас в доме. Но отец сказал им: этот человек ушел. И тогда они забрали отца. Но на следующий день отпустили. Потому что в чем же был виноват мой отец, который пользовался большим уважением в городе, с властями дружил и царю всегда посылал к праздникам лучшие гранаты – Антипа их обожает и знает, что лучше моего отца никто не умеет их выращивать…
А я так думаю: едва ли этот сириец был шпионом. Шпионы не обучают «правильному сосредоточению». Но и купцом он, конечно, не был. В перерывах между нашими занятиями он как-то сообщил мне, что Пробужденный – то есть тот индийский учитель, о котором у нас всё время шла речь, – давно умер, вернее, как он сказал, «пробудился от жизни и покинул наш мир». Но он обязательно должен снова родиться. И, по некоторым расчетам, должен родиться где-то на западе от Индии. И якобы несколько лет назад, когда еще жив был Ирод Великий, он уже родился – «снова воплотился», сказал сириец – чуть ли не у нас, в Иудее, но скрылся от людей на каком-то озере. Об этом, дескать, и в книгах написано, и звезды об этом говорят, и какие-то люди из Парфии и из других мест даже приходили в Палестину и видели мальчика или юношу, очень похожего на Пробужденного… Так что, я думаю, мой сириец тоже приходил, чтобы попытаться найти его…
Толмид замолчал. Но губы его продолжали шевелиться, хотя слов никаких не было слышно. А когда губы перестали шевелиться, голос Толмида вновь зазвучал и весьма внятно стал выговаривать:
– Я «ушел под смоковницу» – это были новые слова, которым научил меня сириец и которые я положил на сердце. Раньше я молился под ней, шептал и иногда выкрикивал слова, глядя в небо. А теперь я молчал и так научился сосредоточиваться, что ничего вокруг себя не видел. Я смотрел в точку, и точка эта как бы поглощала меня, впитывала в себя, так что сам я переставал существовать… Этому сириец хорошо научил меня… Опустошать дух и очищать сердце я уже тогда научился. Но… понимаешь, когда я возвращался, когда я приходил в себя или к себе – не знаю, как правильнее сказать, – все мои желания прибегали назад и с такой силой на меня набрасывались, что я стал страдать намного сильнее, чем мучился до того, как познакомился с сирийцем…
Толмид замолчал, и губы его уже больше не шевелились.
– А как ты попал к ессеям? – спросил Филипп.
– Я уже рассказывал тебе. Не один раз, – жестким голосом отвечал Толмид, и в глазах его на мгновение сверкнул холодный огонь.
– Ты мне очень мало о них рассказывал, – сказал Филипп.
– А нечего рассказывать. За всё время ни одного нового слова не выучил. Потому что нет у них новых слов – одни только ритуалы.
– Они тебя, похоже, обидели? – спросил Иуда.
Толмид не ответил.
– Послушай, говорят, что именно ессеи стремятся к Покою – они его провозгласили главной своей целью. Они борются со страстями и всё время очищаются от них, – сказал Иуда.
Толмид сурово и пристально посмотрел сначала на Иуду, а потом на Филиппа и спросил:
– Мне кто-нибудь даст воды?
Филипп дернул плечами и протянул ему флягу.
Толмид сперва налил в миску немного воды, а потом сказал:
– Очистил меня Иоанн. Когда я вошел в реку и он своей сильной и грубой рукой взял меня за голову и трижды окунул в воду, вся моя прежняя грязь из меня выплеснулась. И он мне указал на нее и сказал: это твой грех, от него надо отречься.
Толмид поднял чашу с водой, развернул ее в сторону смоковницы, отвел руку к плечу, а плечо отодвинул назад, словно замахиваясь, так что Филипп и Иуда быстро перевели взгляд на ствол дерева, чтобы увидеть, как об него с силой ударится вода.
Но Толмид вернул назад руку и спросил:
– Хочешь пить, Филипп?
– Нет. Сейчас нет. Спасибо.
– Тогда я выпью. Не возражаешь? – спросил Толмид и принялся медленно пить из чаши.
– Ну вот, выпил свои грехи, – заметил Иуда, когда миска опустела.
– Это не грехи. Это вода, которую мне дал Филипп. Чистая и вкусная, – сказал Толмид.
И сразу заговорил Филипп:
– Я помню. Нас вместе крестили. Мы с тобой тогда и познакомились. Нас было человек двадцать. Но я обратил внимание именно на тебя. Когда Иоанн велел нам войти в воду, лицо твое страдало. Было такое ощущение, что ты входишь не в воду, а в огонь. И все вокруг тебя исповедовали свои грехи, отрекались от них. А ты молчал и морщился, словно от боли. Но потом, когда Иоанн подошел к тебе и совершил над тобой крещение, ты весь преобразился: лицо твое стало прекрасным, как у ребенка, глаза засияли радостью и покоем.
– Радостью и покоем? – переспросил Толмид и слегка покачал головой. – В Покое нет никаких чувств. Покой не может быть радостным.
