Валентин Пикуль - Ступай и не греши
Не спорю, у всех матерей есть «материнское сердце», но что делать, если эти сердца бьются по-разному?
10. ДАЧНАЯ ЖИЗНЬ
Ольга Палем стала бояться перемен — даже пустяковых.
Дачный поезд отходил в полдень, и за час до отправления они, уже готовые ехать на вокзал, придирчиво осматривали комнаты — все ли взяли, не забыли ли чего-либо из вещей?
— Ключи оставим у швейцара, — заметил Довнар. — Ты долго еще будешь копаться? Что ты ковыряешься там в комоде?
В руке Ольги Палем тускло блеснул револьвер.
— Брать на дачу? — спросила она.
— Оставь…
Она спрятала «бульдог» между складок белья в комоде, повернулась к нему — такая жалкая, такая растерянная, казалось, продумавшая что-то свое, для нее едва ли не главное.
— Саша, — трагически дрогнул голос Ольги Палем, — ты не оставишь меня? Ты ведь обещал… обещал! Я не забыла.
— Что я тебе обещал?
— Жениться на мне. Не обманешь?
— Послушай, — возмутился Довнар, — вот именно сейчас, перед самым отъездом на дачу, тебе вдруг приспичило знать, оставлю я тебя или сохраню верность до гроба.
— Не отвергай меня никогда, — жалобно просила она. — Ты еще не знаешь, на что я способна… не знаешь, как сильно могу я любить… только не брось — заклинаю!
Поехали. Справа остались парковые кущи Лесного института, слева протянулись поля столичного ипподрома, мелькнула станция Удельная с одинокой фигурой зевающего жандарма. Довнар, чтобы не терять времени даром, вычитывал из газеты статистику несчастных случаев в Санкт-Петербурге:
— Слушай: каждый год в столице империи умирают от пьянства триста тридцать пять человек, тонут — двести тридцать два человека, при пожарах погибают шестнадцать… Страшно!
Ольга Палем, думая о своем, сказала:
— Там не пишут, сколько в году самоубийств?
– Много! Сто тридцать восемь.
— А сколько каждый год убивают?
– Мало! Всего двадцать четыре человека…
Приехали.
Шувалово — не для богатых, здесь отдыхала средняя публика умеренного достатка. Однако со времен Екатерины Великой полиция надзирала, чтобы на окраинах Петербурга плохих дач не строили, а потому все дачи были нарядные, как игрушки, над их верандами упруго выгибались под ветром красочные паласы. Молодые поселились близ Озерцов, и на другой день Ольга Палем проснулась, вся осиянная солнцем, ее разбудили горластые выкрики торговцев и торговок:
— Красная смородина! А кому тут малины? Свежая корюшка! Кому живых раков?
— А вот печенка! У кого кошки, берите для них печенку.
— Топленое молоко. Прямо из печи! С пенкой…
Кажется, и сам Довнар радовался, что на даче он избавлен от настырной опеки Милицера, угнетавшего его своим беспрекословным диктатом. Жизнь потекла лениво-размеренно, не возникало скандалов, не было и причин для обычных раздоров.
— Наверное, — говорила Ольга Палем, — во многом виноваты не мы, а люди, вмешивающиеся в нашу жизнь. Если бы мы, как Адам и Ева, были всегда одни — мы бы реже ссорились… Я проклинаю людей, мешающих мне любить тебя!
Здесь она наслаждалась летним теплом, в Озерках они катались на лодке, молодо дурачились. Мимо их дачи катили семейные ландо, проносились кавалькады хохочущих всадниц, дачные компании женщин издали казались похожими на букеты цветов. А кавалеры исподтишка оглядывали ладную фигуру Ольги Палем.
— Не смей оборачиваться, — шептал на нее Довнар. — Меня бесит, что на тебя смотрят посторонние мужчины… Ты слишком похорошела за эти дни! Тебя надо изуродовать, чтобы одним своим видом ты внушала физическое отвращение.
— Ревнуешь? Мне это нравится…
Каждое проявление чувства в Довнаре, даже его злоба от ревности, приносило ей сердечную радость. Женщину вдруг потянуло к детям, она стала щедрее в подаче милостыни старухам, кормила бездомных собак, вилявших хвостами от благодарности. В один из дней Довнар с утра уехал в Петербург. Ольга просила его не искать встреч с Милицером.
— Возвращайся скорее. Буду ждать…
Весь день провела в комнатах, слушая возгласы дачных поездов. У соседей плакал ребенок, где-то играли на рояле, надсадно скрипели детские качели, с дачных кухонь доносило бойкий перестук ножей в руках говорливых кухарок. Наконец протяжно заскрипела калитка, но явился… князь Туманов.
— Вы одни? — спросил Жорж. — Тем лучше. Давно хотел говорить с вами, хотя вряд ли имею на это моральное право.
— Я рада вам. Говорите…
Было видно, что князю нелегко начинать свою речь, он расстегнул верхнюю пуговицу на белоснежном мундире студента, попросил разрешения курить.
— Ольга Васильевна, я не раз становился свидетелем вашей жизни с Довнаром, и даже не в самые светлые моменты. Не хотелось бы выражать вам сочувствие, для вас, наверно, обидное, однако я вынужден это сделать. МНЕ ЖАЛЬ ВАС, — со значением произнес Туманов, — жаль еще и потому, что вы не заслуживаете той доли, какая вам выпала…
Это не удивило Ольгу Палем, а даже порадовало:
— Князь, вы случайно не влюблены ли в меня?
— Случайно я никогда не влюбляюсь. Прошу понять меня правильно. Я человек для вас посторонний, но даже мне, постороннему, иногда тяжко видеть, какому глумлению вы подвергаетесь. До каких же пор вы можете сносить унижение своего женского и человеческого достоинства?
Возникла долгая пауза, неловкая для обоих.
Если бы все это князь высказал в худшую пору ее жизни, она бы выпила его слова, как целебный яд, но сейчас, когда дачный сезон был доверху наполнен медоточивым и сладостным миролюбием, этот обличительный монолог князя казался ей попросту неуместным. Но требовалось как-то на него реагировать.
— Что же вы, князь, могли бы мне посоветовать?
Впрочем, его любой ответ был бы для нее безразличным.
— Довнар не достоин вашей любви, — ответил князь Туманов. — В нем отсутствует то благородство, какое необходимо каждому мужчине в его отношениях с женщиной. Довнар переступил все мыслимые и немыслимые границы дозволенного. В институте он изображает фата, имеющего на содержании покорную любовницу. Все ваши слова, что расточаются вами перед ним, известны и нам, его коллегам, словно выставленные Довнаром ради всеобщего осмеяния… Потому и говорю, что МНЕ ВАС ЖАЛЬ.
— Довнар хвастунишка, — сказала Ольга Палем, оправдывая его даже в его подлости. — Ему приятно хвастать моей любовью. Спасибо вам, Жорж, за то, что вы столь откровенны. Но мои отношения с Довнаром уже настолько запутаны, что мне самой трудно разобраться, кто из нас порой прав, а кто виноват…
Туманов долго застегивал пуговицу на мундире:
— Уважаю вас и ваше чувство, — сказал он, поднимаясь. — Для меня вы всегда останетесь святою женщиной. Но будь я на месте Довнара, я счел бы своим долгом завтра же предложить вам свои руку и сердце. Хотя, если говорить правду до конца, вам нужны рука и сердце более порядочного человека.
Только теперь Ольга Палем начала понимать, что князь Туманов завел этот рискованный разговор не ради досужих сплетен, а душевно переживая за ее обиды — и те, что отболели в ней заодно с синяками, и те, которые еще ожидают ее.
Уходящего князя она остановила вопросом:
— Мы разве никогда более не увидимся?
— Нет. Потому и говорю вам — прощайте…
Довнар вернулся, когда из комнаты еще не успел выветриться дым от папиросы, выкуренной князем Тумановым.
— Кто у тебя был? — закричал он неистово.
— Это столь важно?
— Да.
— Заходил штабс-капитан Филиппов с соседней дачи. Искал партнера для игры в карты.
— Я знаю его. Филиппов не курит.
— Но после него забежал на минутку князь Туманов…
— Вот оно что! Значит, пока меня нет дома, ты принимаешь любовников? Конечно, он красивый да еще стихоплет — тебе, паршивке, мало одного меня, еще и князя захотелось! Подыхай, подыхай, подыхай…
С этими словами Довнар обхватил ее шею, сдавив горло до хруста, и голова Ольги Палем моталась из стороны в сторону, разметывая копну волос, словно пышный бутон на тонком стебле. Из горла вырвался не крик, а лишь сдавленное хрипение:
— Ревнуешь, да? Значит, любишь, да?
— Дура! — выкрикнул Довнар, разведя на ее шее пальцы. — Сейчас же подавай на стол. Я голоден…
«Ревнует — любит», — решила она. О, жалкое ослепление многих женщин. Ведь и в русских деревнях молодые бабы, пока не исколотит их суженый, до тех пор не уверены в его любви.
Ольга Палем с блаженной улыбкой на лице подавала ужин своему любимому Сашеньке… Стоило ли Туманову говорить ей то, что она и без него знала? Знала даже больше Туманова.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Близилась осень, перед отъездом Довнар спросил:
— Надеюсь, ты довольна летним сезоном?
— Очень. И спасибо тебе, что с нами не было Милицера.
