Виктор Поротников - Остановить Батыя! Русь не сдается
— Рано отчаиваться, подруга, — сказала Гликерия, заметив слезы на глазах у Яромилы. — Боголюбовский замок, сказывают, хорошо укреплен. Бог даст, пересидят Терех и Сулирад татарскую напасть за валами и стенами княжеской крепости.
Успокаивая Яромилу, Гликерия сама не верила в то, что говорила, ибо месяц тому назад она видела, как под натиском татар пала Рязань, укрепленная гораздо лучше Боголюбовского замка.
После полудня епископ Савватий начал служить торжественную обедню в суздальском Рождественском соборе, куда стеклось множество народу со всего города. В разгар священной литургии вдруг пронеслась весть о том, что татары уже разбивают шатры у стен Суздаля. Толпа, заполнившая огромный храм, заволновалась, как море-океан под порывами ветра. Люди, толкаясь и давя друг друга, хлынули из всех дверей собора, не слушая призывов владыки Савватия соблюдать благопристойность, присущую христианам.
По всему Суздалю ревели боевые трубы, призывающие ратников к оружию. В разных частях города сотники и тысяцкие собирали своих воинов возле воткнутых в землю стягов. Ратники поднимались на восточную стену, с которой открывался вид на огромный татарский стан, окруженный со всех сторон крытыми обозными кибитками. Сюда же валом валили многие сотни любопытных горожан, мужчин, женщин и детей, — всем хотелось своими глазами увидеть ужасных мунгалов, зверства которых были у всех на устах.
Татар было очень много, их конные отряды широко рассыпались вокруг Суздаля, и где бы они ни появлялись, там сразу же занимался пожар, а в небеса поднимались густые клубы дыма. К концу дня Суздаль оказался в сплошном кольце из горящих деревень и монастырей.
В вечерних сумерках татары сволокли ко всем воротам Суздаля груды жердей, бревен и вороха сена, разведя гигантские костры. Русичи пытались заливать эти костры водой и забрасывать снегом, но все их усилия оказались тщетными. К полуночи деревянные створы всех городских ворот сгорели дотла. Наскоро возведенные заграждения из саней, кольев и досок не смогли задержать татар, которые сплошным потоком хлынули на узкие улицы Суздаля.
Кому-то из русских воинов удалось укрыться в детинце, но большинство нашли свою смерть в неравных схватках с татарами, многочисленность которых создавала впечатление некоего жуткого Вселенского потопа.
Воевода Провид Глебович, растерявший остатки мужества после всего случившегося, за два часа до рассвета повел свою дружину на прорыв из городской цитадели. Нескольким сотням русских ратников удалось перейти по льду реку Каменку и добраться до густого леса. Татары, занятые грабежом ремесленных кварталов Суздаля и подсчетом множества пленников, не смогли поставить надежный заслон на пути у воинов Провида Глебовича. На руку вышедшим на прорыв русичам сыграла и ночная мгла. Успех дружины Провида Глебовича сподвиг на такую же вылазку еще около двух сотен женщин и детей, которых возглавил священник Анисим, накануне привезший в Суздаль книги из Боголюбова. Анисим повел свой безоружный отряд, обремененный детьми, не напрямик к лесу, а по льду извилистой Каменки между высокими речными берегами. Таким образом, конные татарские дозоры, шнырявшие между догорающими селами за рекой Каменкой, не заметили женский отряд Анисима, который к рассвету благополучно достиг спасительного леса.
После ухода из суздальского детинца воеводы Провида Глебовича главенство над оставшимися защитниками цитадели принял епископ Савватий. Это был семидесятилетний муж, сочетавший в себе человеколюбие и благородство во всех своих делах и поступках. Владыка Савватий, видя, что среди оставшихся ратников много юнцов и раненых, а помощи ждать неоткуда, наутро вступил в переговоры с ханом Берке, который доводился родным братом Батыю. Прежде всего, епископ Савватий беспокоился о женщинах и детях, желая любой ценой избавить их от смерти.
Хан Берке был поражен мужеством Савватия, который сам пришел в татарский стан и смиренно предлагал ему свою голову в обмен на сохранение жизни нескольким тысячам русичей, укрывшимся в суздальском детинце. Берке поклялся Савватию своими богами, что если русичи сложат оружие и выйдут из крепости, то никто из них не будет убит. При этом русичам запрещалось брать с собой еду и любые вещи кроме имеющейся на них одежды.
Вернувшийся в детинец Савватий объявил собравшемуся там люду, что по воле злого рока всем им придется идти в татарскую неволю ради спасения жизни своих жен и детей. Еще какое-то время владыке Савватию пришлось уговаривать большую группу ратников, не желавших сдаваться на милость мунгалов. Среди этих воинов были в основном купцы, боярские сыновья и слуги. Все уговоры Савватия оказались напрасными. Около семидесяти ратников, молодых и старых, укрылись в каменном Рождественском соборе, решив дорого продать свои жизни в сече с татарами. К этим мужественным воинам присоединились более полусотни женщин и детей из числа боярских жен. Нашлись недовольные решением владыки Савватия и среди священников. Четверо чернецов из притча Успенского храма тоже ушли в собор Рождества Богородицы, не пожелав склонять голову перед татарами.
Яромила побледнела, как полотно, узнав от Гликерии, что епископ Савватий принял решение не оборонять суздальский детинец от мунгалов.
— Владыка Савватий не верит в успех обороны и не желает напрасных жертв с нашей стороны, — скорбным голосом промолвила Гликерия. — Спасая всех нас от смерти, епископ Савватий обрекает свою паству на рабство у нехристей, считая это благом. — Она тяжело вздохнула и добавила: — Владыке невдомек, что неволя у татар хуже смерти.
Зимний день был уже в разгаре, когда, наконец, были сняты запоры с дубовых ворот детинца, тяжелые створы которых с глухим натужным скрипом растворились, открыв широкий проезд во чреве мощной воротной башни. Первым из крепости вышел владыка Савватий в своем золоченом архиерейском облачении, с широким блестящим омфором на плечах поверх длинного саккоса, с большим позолоченным крестом на груди. Седовласую голову епископа венчала митра, сферический головной убор, украшенный бархатом, бисером и камнями-самоцветами. Митра символизировала собой образ золотых венцов, которыми будут увенчаны праведники в Царстве Небесном.
Следом за епископом шли священники и монахини в длинных черных ризах, с черными клобуками на голове; головы монахинь к тому же были плотно повязаны черными платками. В руках у священников и монахинь были иконы и зажженные свечи. Два дьякона несли высокие позолоченные жезлы, один из которых был увенчан Вифлеемской звездой, другой — Святым распятием.
Вслед за священниками густой толпой двигались мужчины, женщины и дети. Мужчины, подходя к створам ворот, бросали на снег щиты, шлемы, мечи, ножи и топоры. На ком были панцири и кольчуги, те избавлялись и от них. Женщины держали детей постарше за руку, а младенцев прижимали к груди. Все шли в глубоком скорбном молчании, понурив голову и стараясь не смотреть по сторонам.
Сразу за воротами ведомые епископом Савватием русичи очутились в живом коридоре из конных и пеших мунгалов, которые бесстрастно разглядывали своими раскосыми глазами длинную колонну сдающихся в плен людей. Татары держали наготове копья, сабли и луки, однако ни один из татарских лучников не выстрелил, ни одна кривая сабля не взметнулась над головой для удара. Пройдя через опустошенный, запруженный врагами город, колонна русичей оказалась на заснеженном поле. Невдалеке дымил множеством костров обширный татарский лагерь. Оттуда выехала кавалькада из многих сотен всадников в мохнатых шапках с высоким верхом на приземистых длинногривых лошадях.
Татарская конница окружила русичей со всех сторон.
Знатные татары держались особняком, их можно было отличить по золоченой сбруе на лошадях, по богатым шубам и шапкам.
Около тридцати татар спешились и деловито принялись сортировать пленников: мужчин они отводили в одну сторону, женщин и детей в другую. При этом степняки связывали мужчин по десятку человек одной веревкой. Всех пленных мужчин конные татары тут же погнали к дороге, ведущей к реке Клязьме.
Женщин и детей мунгалы пригнали в свой стан, где уже было много других русских невольников, захваченных при подходе к Суздалю.
Хан Берке и монгольские нойоны, споря до хрипоты, принялись делить между собой пленниц, которых простые татарские воины раздевали донага прямо на морозе, отнимая у несчастных не только одежду, но и все украшения. Девочек-подростков татары раздевали догола наравне со взрослыми женщинами, жадно вырывая друг у друга их шубки, шапки, рукавицы и теплые сапожки. Татары не трогали лишь запеленатых младенцев и детей трех-четырехлетнего возраста и чуть постарше.
Гликерия, уже насмотревшаяся всего этого во взятой мунгалами Рязани, безропотно скинула с себя всю верхнюю и нижнюю одежду, оставшись лишь в одних поношенных чеботах на ногах, на которые никто из степняков не позарился. Все происходящее стало настоящим кошмаром для нескольких тысяч пленниц, с которых татары срывали одежды, невзирая на зимнюю стужу и не обращая внимания на женские мольбы и слезы. Пленницы, знатные и незнатные, молодые и старые, оставшись нагими на пронизывающем ветру, испытывали не просто позор и унижение, но величайшее потрясение и отчаяние. Над этим скопищем обнаженных женщин, белизна тел которых сливалась с холодной белизной заснеженной равнины, висел детский плач и стенания матерей, прижимающих к себе закоченевших юных дочерей. Монахини, с которых татары сорвали их длинные черные рясы, плащи и платки вместе с исподними одеждами, вмиг утратили свое строгое аскетичное благообразие. Нагие монахини вмиг растворились в толпе таких же голых и продрогших пленниц, над которыми теперь довлела не только злая воля татар, но и еще более безжалостный враг — зимний холод.
