Владимир Владимиров - Повесть о школяре Иве
Рыцарь Рамбер еле выбрался из подвала. Теперь не только ноги, а и руки, и голова, и все тело тряслись в ознобе. Звонарь усадил его на ступеньку подъезда и побежал за книгой, сказав, что забежит к привратнику главных ворот. Фромон ходил долго. Вернувшись, сказал, что перерыл всю солому в доме псарей, осмотрел все углы и книги не нашел. Но самое главное это то, что привратник поклялся святым апостолом Петром, что за всю ночь никто не выходил и не выезжал из замка и что мост все время поднят.
— Вот, сир, лучшее доказательство, что школяр колдун. Полагаю, что он вызвал бесов, которые вывели его из подвала и умчали по воздуху.
Рыцарь Рамбер сидел с опущенной на грудь головой. Косички волос, заплетенные бароном, смешно и жалко топорщились.
— Ты понимаешь, Фромон? — всхлипнув, прошептал старик.
— Понимаю, сир, как не понять, — ответил звонарь…
На исходе этой ночи неподалеку от той самой древней часовни, у которой рыцарь Рамбер с псарями встретили жонглера и школяра, по тропинке, спускавшейся с холма к дальним, призрачным в густом тумане деревушкам, еще спящим глубоким предрассветным сном, охраняемым черными тенями древних дубов–исполинов, вздымающих длинные корявые лапы, шла горбатая кормилица дочери рыцаря Рамбера. Шла она быстрыми шагами, опираясь на суковатую, кривую палку. Дойдя до опушки леса, сползавшего темной полосой с холма к ряду приземистых хижин дальней деревни, Урсула скрылась в густом орешнике. Там она сняла с головы повязку, потом платье и вышла из орешника не Урсулой, а Ивом с его широкополой шляпой на голове и дорожным мешком за спиной, в котором лежала заветная книга изречений святого Августина и святого Бенедикта, завернутая на этот раз в платье Урсулы.
Ив сел на траву и в первый раз за эту тревожную ночь полной грудью вдохнул дурманящие запахи трав, леса, поля. И только сейчас ощутил давящую усталость и сильную слабость. Сидя в подвале замка Понфор, Ив слышал беготню, голоса, понял, что это начались приготовления к тому самому празднеству, которого так ждал Госелен. Шум продолжался два дня и две ночи, и за это время в подвал никто не приходил и никакой пищи не приносил. А в эту ночь Ив услыхал, что кто‑то открывает дверь и спускается в подвал. Это оказался звонарь Фромон, он велел Иву молчать и скорее следовать за ним. Все это в полной тьме. Ив заметил, что лесенки все спущены, и они с Фромоном быстро очутились на верхнем дворе у дома маршала. Звонарь провел его к дочке маршала, сунул в руку крохотный листок бумаги, а сам, не сказав ни слова, ушел. Дочка маршала и ее кормилица заставили Ива надеть на спину его мешок, оказавшийся тут же, а сверх него — женское платье и на голову повязку. Всё тихо, быстро и тоже без единого елова. Потом дочь маршала сказала: «Иди за мной», и они вышли во двор. Когда их окликнул маршал, Ив, сообразив, что должен играть роль кормилицы, дважды низко поклонился Клещу. Потайным ходом дочка маршала вывела его за стены замка в сад, и, когда Ив хотел спросить ее, что все это значит, она закрыла ему рот рукой и шепнула:
— Не надо, не надо! Торопись. Иди вот этой тропинкой. Дойдешь до мельницы на речке, а там, направо, — большая дорога. По ней не иди, а сбоку, по лесу. Прощай, — и, поцеловав его в лоб, убежала.
Луна светила ярко, и Ив благополучно добрался и до водяной мельницы, и до большой дороги, которая и привела его к знакомой ему часовне.
И рот теперь сидит он в настоящем своем виде, ну никакой погони за ним пока нету, но все‑таки лучше, поскорей раздобыв какой‑нибудь еды, идти дальше. Зачем ломать себе голову, как удалось звонарю и маршальской дочке спасти его? Самое главное — что он опять на свободе, что там, вон там, где‑то за туманом, — Париж!
Ив встал и, обернувшись назад, увидел, что верхушки деревьев зарозовели. Значит, встает солнце. Лес наполнился щебетом, щелканьем, свистом проснувшихся птиц. Особенно старалась иволга, то пронзительно выводя свое коленце, то мелодично журча. Из травы выпорхнула ярко–желтая бабочка и, сев на высокий, тоже желтый цветок, то расправляла, то складывала крылышки — ждала солнца.
Дорога шла круто вниз. Вот и деревушка. Из нее навстречу Иву босоногий мальчуган гнал свиней. Они похрюкивали и бежали, тыкая друг друга рылами.
— Париж далеко? — спросил Ив мальчика.
— Вот он, — ответил тот, показав на туманную даль.
У дверей деревенских домов крестьянки поили коз.
В огородах пололи гряды. В фруктовом саду мальчик на дереве тряс яблоки, девочка ловила их в передник. Крестьянин звонко отбивал косу. Около низкой хижины в два оконца, с высокой соломенной крышей, у самой дороги старая крестьянка навьючивала ослика, обвешивая его глиняными кувшинами. Ив подошел к ней и приподнял шляпу:
— Добрый день, мамаша.
— Добрый день, паренек.
— Не продадите ли мне молочка немного и кусочек хлеба? Только денег у меня нет, но я вам заплачу вот этим.
Ив вытащил из своего мешка платье Урсулы и ее повязку и, протягивая их крестьянке, сказал:
— Очень долго шел я, устал, давно не ел…
Крестьянка молча рассматривала платье, поворачивая и выворачивая его несколько раз.
— Вот что, парень, откуда это у тебя женское платье? Если уворовал, лучше сознайся. Я тебе ничего не сделаю, но греха на душу брать не хочу и платья твоего мне не надо. Иди себе с богом.
Ив, всплеснув руками, воскликнул:
— О мамаша! Клянусь святым телом святого Августина, этого платья я не воровал! Пусть бесы унесут меня в ад, если я вам вру! Исполните мою просьбу, мамаша, и пусть господь бог даст вам место в своем прекрасном раю!
После всех этих священных и страшных клятв крестьянка не могла не согласиться. Кроме того, она обратила внимание на исхудавшее и измученное лицо юноши и, как все простые женщины, умела жалеть, а к тому же и платье было хорошей фландрской шерсти[32]. Одним словом, мена состоялась, и Ив получил большой кувшин молока и порядочный ломоть хлеба, которые показались ему вкуснее всех съеденных им за всю жизнь кушаний. Подкрепившись, Ив ощутил прилив сил и бодро зашагал вниз по дороге рядом с крестьянкой, ее ослом и несколькими крестьянами той же деревни, направлявшимися на рынки Парижа.
Это был рыночный день, один из двух в неделю. Из всех деревень, мимо которых они проходили, люди тоже шли в Париж. На двухколесных тележках, на вьючных ослах и лошадях, в высоких корзинах за спинами крестьяне везли и несли овощи, яйца, фрукты цыплят, мясо, битую птицу, вино, дрова, древесный уголь и домашние изделия — холст, пеньку.
Когда вышли на большую Орлеанскую дорогу, влились в широкий поток людей, животных, тележек, повозок Гут были, кроме крестьян, горожане–ремесленники, монахи, паломники, возвращающиеся с богомолья из Испании, из Рима, жонглеры и нищие. Люди говорили, перекликались, повозки поскрипывали.
По мере того как этот людской поток двигался вперед, окружающие его поля, леса и луга порозовели, потом зазеленели, небо из белесого стало голубым, а даль все светлела и светлела, и наконец солнечные лучи сдернули с нее мглистую пелену тумана. В роскоши яркой зелени, между двух цепей холмов, извивалась широкая серебряная лента Сены, и на двух ее больших островах стоял город с башнями мостов, церквей, множеством домов, водяных мельниц и лодок на реке.
В толпе около Ива ехал молодой парень на осле, растопырив в обе стороны босые ноги. На шее у него висели гирляндой битые куры. Рваная шапчонка парня съехала на затылок. Когда снизу ослепительно засверкала Сена со своими притоками и посреди вод ее вырос город, парень запел веселую песню, мгновенно подхваченную окружающими:
Дагобер[33], король нашей страны,
Шиворот–навыворот натянул штаны,
А святой Элигий[34], добряк.
Говорит королю: «Как же так?
Ведь надеты не с той стороны
На величестве вашем штаны». —
«Это верно, — король отвечает, —
Их на место надеть подобает…»
Особенно пронзительно громко подпевала идущая рядом с парнем и глядевшая на него с восторгом девчонка с вздернутым носиком, смешно торчащими косичками и с корзинкой в руках, откуда выглядывали головы двух гусей.
«Где слышал я эту песню? — подумал Ив. — Ах да, звонарь Фромон». Ив сунул руку в карман и нащупал там сложенный листок бумаги. Ведь только прошлой ночью Ив сидел запертым в подвале замка Понфор над глубокой ямой тюремного подземелья, где нет света и так тихо, что слышно, как тяжело прыгают ядовитые жабы. Не жуткий ли это сон? Не призраки ли сновидения все те страшные люди — Клещ, барон? А Эрменегильда? О нет, она живая, настоящая! Ив помнит, чувствует ее поцелуй, слышит дрожащий от волнения шепот: «Прощай». Он сохранит о ней память, как о светлом луче в царстве мрака.
Парень на осле кончил петь, но где‑то в толпе зазвучала другая песня.
