Морис Дрюон - Крушение столпов
Одновременно перед глазами Симона, устремившего взгляд на огонь, который грел низ его брюк, за легким ровным пламенем возникал тихий августовский день, большое убранное поле, выжженное солнцем, со снопами скошенной ржи, что вздымались на ковре осыпавшейся соломы, а под ними спят солдаты перед серьезной операцией. И наконец, подумав о теплом чувстве, которое охватит его позже, когда текущее мгновение снова всплывет в его памяти, он испытал ощущение, близкое к ностальгии, равное на самом деле осознанию своего счастья.
Ах, сколь же бесценна эта женщина, чье присутствие, чья плоть, чье слово дарят ему всегда блаженное расслабление, час забвения и неожиданно пробуждают к действию все уголки его сознания, все мысли, которые словно разом наполняют его мозг!
Симон ощущал необъяснимую вселенскую благодарность – ведь ему пошел уже пятый десяток, и вдруг он получает любовницу, рядом с которой чувствует себя молодым, всякий раз будто вновь открывая самого себя, и кажется себе новичком как в искусстве интриги, так и в искусстве любви…
– Спасибо, Марта, – проговорил он, медленно повернувшись к ней.
– За что, дорогой Симон? – спросила она, улыбаясь.
Он неторопливо махнул рукой.
– За то, что ты есть, – ответил он.
Марте Бонфуа было пятьдесят шесть лет, и ее прекрасные серебряные волосы, живые, мягкие и блестящие, которые она умела красиво причесать, не только не старили ее, но служили оправой, обрамлением ее лица. Улыбка никогда не сходила с ее губ, обнажая ровные блестящие зубы, а если она гасила улыбку, лицо ее по-прежнему словно бы еще улыбалось, мягко светилось.
Она никогда не боялась общества молодых девушек: рядом с ней они казались существами другой породы, другой, менее развитой расы, и Марта Бонфуа словно говорила им: «Вот, дети мои, вот какими вам нужно стать».
А уж среди женщин, которым перевалило за тридцать, она и вовсе не имела соперниц.
– Марта? О, она принадлежит к феноменам, которые встречаются раз или два в столетие, она – Нинон де Ланкло…[7] Спать с ней – один из способов достигнуть бессмертия! – громогласно возвещал своим тягучим, ироничным, хриплым голосом драматург Эдуард Вильнер, представлявший собой – как и Марта – феномен среди мужчин.
На злословие завистливых подруг Марта Бонфуа отвечала с простотой, объясняющейся уверенностью в своем превосходстве:
– Да нет, я вела жизнь не более распутную, чем большинство из тех, кого мы знаем. А если у меня и было любовников больше, чем у них, так только потому, что я дольше оставалась съедобной, – вот и все.
Симон глядел, как она сидела в просторном черном атласном халате, окаймленном высоким рюшем из белого тюля, над которым, словно над плоеным воротником, горделиво возвышалась голова; кипень тюля, опускаясь на грудь и пенясь на гладком круглом колене, кольцами ниспадала на ковер.
Она напоминала какую-то известную картину или какой-то никогда не созданный шедевр, моделью которого она могла стать сама.
Симон надел пиджак.
– О! Умоляю, дорогой, не носи больше траурную повязку, она ужасна. За версту отдает провинцией, – сказала Марта. – И это ничего не добавит к печали, какую ты, вероятно, испытываешь после смерти матери.
– Да, я знаю, – отозвался Симон, ища оправдания. – Я нацепил ее потому, что собираюсь в свой округ.
– Да нет же, ты носишь ее все время. Уверяю тебя, черного галстука вполне достаточно. – Она пошла за ножницами, лежавшими на туалетном столике. – Ты ведь доставишь мне это удовольствие, правда? – сказала она. И принялась спарывать с рукава Симона кусок темной траурной материи.
«Ей всего на десять лет меньше, чем было матери… Она поразительна», – подумал Симон.
Взгляд его вернулся к камину. На зеленой мраморной каминной доске, над маленьким фронтоном храма, стояли, подобно богам – покровителям этого дома, фотографии мужчин – почти сплошь политических деятелей, притом знаменитых или пользовавшихся известностью в свое время. Лестные, ласковые посвящения были составлены таким образом, чтобы за ясной сдержанностью слов проглядывало нечто большее. Эдуард Вильнер, представлявший на камине литературу, в выражениях, как правило, не стеснялся, но на сей раз остался в рамках приличия, преступить которые ему бы и не позволили, вместо обычного «Марте» на своем изображении он написал: «Ах, Марта!» – и десять точек вслед. На портрете великого профессора медицины, Эмиля Лартуа, в мундире академика, посвящение располагалось весьма артистично, но прочесть его было нельзя. Среди фотографий людей разного положения, выставленных по иерархии, можно было узнать несколько премьер-министров: самые давние, блеклого коричневого цвета, изображали лица умерших и относились уже к истории. Из тех же, кто еще оставался в живых, без труда можно было бы составить кабинет министров. К тому же из этого не следовало, что Марта не получала советов у своих прежних или настоящих любовников, не участвовала в интригах, не собирала у себя в дружеской обстановке противников, которые вряд ли встретились бы где-либо в ином месте, не высказывала своего мнения при распределении портфелей или не старалась заполучить должность для своих протеже.
Приобщение к милостям Марты давало Симону не только ощущение того, что он как бы получает доступ в Пантеон, но и уверенность, что только совсем уж непростительная ошибка помешает ему в самом недалеком будущем стать заместителем министра.
По-прежнему делая вид, будто он греется у огня, Симон развлекался тем, что сравнивал измененные почерки на камине, осторожные подписи, неуклюжие росчерки; он получал удовлетворение, убеждаясь, что среди выставленных физиономий многие походят на него: некий тип человека в очках, с лысиной, с широким, срезанным подбородком проходил как постоянная данность через жизнь Марты. Быть может, потому, что именно такой тип людей довольно часто пробивался к власти…
Он увидел в зеркале, висевшем над фотографиями, свое живое, из плоти и крови, лицо.
Марта Бонфуа уважала молчание Симона, она понимала, что если политические деятели умолкают, значит, они думают о себе и находят в своих размышлениях основания для гордости за удавшуюся карьеру.
А уж Лашома, представлявшегося ей таким юным, только-только формирующимся, она разглядывала с еще большей нежностью…
– В сущности, – внезапно промолвил Симон, – Республикой управляют главным образом некрасивые люди.
На лице Марты появилось выражение, которое можно было расшифровать: «Моей красоты всегда хватало на двоих…»
– Знаешь выражение Талейрана: «Красота для мужчины – это выигрыш в две недели», – сказала она вслух.
Симон просиял: вспомнив эту фразу, Марта сделала ему королевский подарок.
Марта действительно не любила красивых мужчин. Она любила мужчин талантливых, а главное, тех, кто управлял, кто был способен управлять или кому она помогала взять бразды правления.
Незаметная деформация ее психики привела к тому, что наиболее полное физическое удовлетворение она получала только с ними. Наделенная от природы внешностью и умом, достойными любовницы короля, она опровергала общепринятое мнение, будто есть люди, не способные преуспеть, ибо живут не в свою эпоху. Ей удалось стать королевой при Республике, меняя принцев так же часто, как менял их народ, и с поразительной точностью предвидя в своем личном выборе вкусы власть предержащего парламента. Она воплотила Марианну[8]. Она любила поправлять галстук на груди трибуна, гладить живот, округлившийся после банкетов во время предвыборной кампании, и слушать разговоры о кредитах для армии, почесывая спину представителю власти.
А разве предшественник Симона, занимая пост министра изящных искусств и заказывая для Республики новое изображение Марианны, не дошел в своих ухаживаниях до того, что настоятельно рекомендовал скульптору взять в качестве модели Марту Бонфуа? И именно под ее изображением в целом ряде коммун сочетались браком юные пары.
Вместе с тем Марта не любила пышности. Она была вполне счастлива, обосновавшись в самом центре Парижа, напротив громадного дворца, где она, по всей вероятности, могла жить несколько веков назад, в уютной квартире с низкими потолками, обставленной в стиле Директории[9] (Диана де Пуатье, поселившаяся у госпожи Тальен…[10]). И именно сюда ее «близкие друзья» стремились принести первую весть о своем триумфе или поражении.
И долго еще, оборвав постоянную связь, Марта соглашалась время от времени провести с бывшим любовником ночь, отмеченную особой пряностью, – ночь, полную воспоминаний. Она умела, как никто, всегда, при всех обстоятельствах сохранить к «близкому другу» душевное тепло, ибо отлично знала, что люди, даже проигравшие в результате скандала, в конце концов – в случае, если им суждено жить достаточно долго, – вновь достигают власти. И очередной любовник не мог особенно досадовать на это: ведь прежние оказывали ему так много услуг!
