Колин Маккалоу - По воле судьбы
— Не плачь, не плачь, — бормотал Помпей, нежно поглаживая каштановые волосы сына.
Секст был единственным из его детей, унаследовавшим от Муции Терции смуглую кожу.
— Я должен был быть там — с тобой!
— И ты был бы, если бы события не развивались так быстро. Но и вдали от меня ты мне хорошо помогал, оберегая Корнелию.
— Ерунда!
— Нет, вовсе не ерунда, мой мальчик. Семья — это главное достояние каждого римлянина. А жена Помпея Магна — главное достояние Помпея Магна. Так же, как и его сыновья.
— Я больше никогда не оставлю тебя!
— Надеюсь, что так все и будет. Сделаем подношение ларам и пенатам, а также Весте за этот радостный день. — Помпей отпустил Секста, вручив ему свой платок, чтобы тот мог вытереть нос и осушить слезы. — А теперь ступай. Начни писать письмо Гнею. Я вскоре приду и закончу его.
Секст, сопя и комкая платок, вышел, и у Помпея появилась возможность взглянуть на жену.
Та не переменилась. Все такая же надменная, высокомерная, отдаленная. Но серые глаза покраснели, опухли и смотрели на него с искренней болью. Он подошел и поцеловал ей руку.
— Грустный денек, — сказал он.
— Мой отец?
— Полагаю, он в Африке. Со временем мы это уточним. Он не пострадал при Фарсале.
Как тяжело выговаривать эти слова!
— Корнелия, — сказал он, перебирая ее пальцы, — я разрешаю тебе развестись со мной. Если ты разведешься, твое приданое останется у тебя. По крайней мере, у меня хватило ума записать виллу в Альбанских горах на твое имя. Я не продал ее, когда продавал все, чтобы финансировать эту войну. И вилла на Марсовом поле сохранена. И дом на Каринах. Но это мое имущество. Цезарь может отнять его у тебя.
— Я думала, что проскрипций не будет.
— Не будет. Но имущество опальных лидеров конфискуют. Таковы традиции. Он не пойдет против них. Поэтому безопаснее и разумнее для тебя начать процедуру развода.
Она покачала головой, улыбнулась, что редко бывало.
— Нет, Магн, я твоя жена. И останусь ею.
— В таком случае пойдем в дом. — Он отпустил ее руку. — Я не знаю, что будет со мной! Я не знаю, что надо делать. Не знаю, куда мне идти, но и остаться здесь не могу. Жизнь со мной будет несладкой. Я человек заметный. Цезарь вынужден опасаться меня. Я для него — постоянный источник угрозы.
— Как и Секст, я тебя больше не оставлю. Но конечно, нам следует поскорей добраться до Африки. Мы должны немедленно отплыть в Утику, Магн.
— Должны?
Голубые глаза на одутловатом лице загорелись и снова потухли. Но она успела разглядеть в них и муку, и боль, и обиду, и вообще всю ту гамму горьких переживаний, с какими теперь он был вынужден втайне справляться.
— Корнелия, это было ужасно. Я не имею в виду действия Цезаря или поражение, какое он мне нанес. Я имею в виду поведение моих союзников. О, к твоему отцу это не относится! Он — воплощение мудрости, силы. Но большей частью его не было рядом. А они постоянно изводили меня пререканиями, недоброжелательностью, колкостями, нытьем, недовольством.
— Недовольством?
— Да. Это взвинчивало меня, не давало сосредоточиться. Возможно, я бы справился с Цезарем, если бы мне не мешали. Но меня вынуждали делать не то, чего мне бы хотелось. И армией тоже командовал не я. Командовал Лабиен. Это не человек, это зверь! Не понимаю, как Цезарь мог выносить его! Про него говорили, что он получает физическое удовлетворение только тогда, когда вырывает кому-то глаза. Но он творил еще худшие вещи! А этот Агенобарб! Конечно, он умер в бою, как герой, но он больше всех меня мучил. Он называл меня Агамемноном, ты только представь! Царем царей! И все они хохотали!..
Горести и неурядицы двух последних месяцев не прошли для Корнелии даром. Она стала отзывчивее, обрела прежде несвойственную ей проницательность и потому не совершила ошибки — не приняла излияния мужа за жалобы неудачника, ищущего себе оправданий. Помпей для нее все еще был скалой. Подточенной волнами, изъеденной бурями, но все же неколебимой громадой.
— Дорогой Магн, я думаю, беда заключается в том, что они восприняли эту войну как еще один вид сенаторских заседаний. Они так и не удосужились понять, что политика не имеет ничего общего с реалиями военной жизни. Ты не проиграл, ты был обречен. Подумай сам, мог ли ты справиться с ними? Они провели senatus consultum ultimum только затем, чтобы Цезарь не мог встать выше их. Как же они могли допустить, чтобы ты встал над ними?
Он криво улыбнулся.
— Ты совершенно права. Вот почему Африка меня не манит. Туда отправился твой отец, это да. Но туда же отправились и Катон с Лабиеном. Так что же там изменится для меня? Они опять начнут меня мучить.
— Тогда мы должны искать прибежища у парфян, — решительно заявила Корнелия. — Ты послал к Ороду своего родича Гирра. Он не вернулся, но с ним все в порядке. В Экбатане тебя не достанут ни Цезарь, ни Лабиен.
— Но как это будет выглядеть, а? Я буду покорно смотреть на трофейные штандарты Рима. И жить с нависшей надо мной тенью убитого Красса.
— Тогда куда же?
— В Египет.
— Это недостаточно далеко.
— Да, но он послужит нам отправной точкой. Есть еще один мир, мир Индии и Серики. Думаю, там не откажутся хорошо заплатить, чтобы заполучить римского генерала. Я мог бы служить тому миру. Египтяне знают, как попасть на Тапробану. А на Тапробане кто-нибудь знает, как попасть в Индию или в Серику.
Корнелия широко улыбнулась.
— Магн, это замечательная идея! Да, мы поедем в Серику! Ты, я и Секст!
Он не собирался задерживаться в Митиленах, однако, услышав, что великий философ Кратипп находится там, захотел с ним увидеться.
— Для меня честь принимать тебя, Помпей, — сказал старик в простой белой одежде, поглаживая длинную белую бороду.
— Нет, это для меня честь, Кратипп.
Помпей стоял, глядя в ревматические глаза и удивляясь, что не находит в них ни малейших признаков мудрости. Разве философы не должны выглядеть мудрецами?
— Давай пройдемся, — сказал Кратипп, беря гостя под руку. — Этот сад очень красив. У него римский стиль. Мы, греки, не умеем сажать сады. Я всегда думал, что уважение к природе — врожденное достоинство римлян. Мы, греки, выражаем нашу любовь к красоте через вещи, и только, а вы, римляне, имеете талант вставлять свои вещи в природу, причем так, словно они всегда там и были. Мосты, акведуки… Такие воздушные! Мы никогда не понимали красоты арки. Но природа нелинейна, Гней Помпей, — продолжал Кратипп. — Природа кругла, как земля, на которой мы живем.
— Я никогда не мог себе это представить.
— Разве Эратосфен не доказал своими промерами тени, что земля — это шар? Плоскость имеет края. А если есть края, почему тогда воды океана давным-давно не стекли с них? Нет, Гней Помпей, мир — это шар, замкнутый на себя, как кулак. И в этом, знаешь ли, есть своя бесконечность.
— Интересно, — сказал Помпей, подбирая слова, — мог бы ты рассказать мне что-нибудь о богах?
— Я многое могу рассказать тебе, но что именно ты хочешь знать?
— Ну, что-нибудь об их обличье, а также о сути. Что такое божественность, например.
— Я думаю, вы, римляне, ближе к ответу, чем греки. Мы воспринимаем наших богов как своего рода людей, со всеми их ошибками, страстями, амбициями и пороками. А римские боги — настоящие римские боги — не имеют лица, тела, формы. Вы говорите — numina. Воздух, часть воздуха. Бесконечность.
— Но как они существуют, Кратипп?
Водянистые глаза, очень темные, но с особым кольцом вокруг радужной оболочки. Arcus senilis. Знак близкой смерти. Скоро он уйдет из этого мира. Соскользнет со своего шара.
— Они существуют сами в себе.
— Нет, на кого они похожи?
— На самих себя. Нам невозможно понять, как это выглядит, зрение тут бессильно. Мы, греки, придаем им человеческий облик, потому что ничего больше не можем придумать. И наделяем их сверхсилами, чтобы они отличались от нас. Но я считаю, — понизил голос Кратипп, — что все боги фактически являются частью одного великого Бога. И тут опять вы, римляне, подходите ближе всех к этой истине. Вы знаете, что все ваши боги — часть одного великого бога, Юпитера Наилучшего Величайшего.
— И этот великий Бог живет в воздухе?
— Он, я думаю, живет везде. Вверху, внизу, внутри, снаружи, вокруг, около. Я думаю, что и мы — его часть.
Помпей облизнул пересохшие губы и задал главный вопрос.
— Мы будем жить после смерти?
— А-а! Извечный вопрос. Попытка соотнесения с бесконечностью.
— По определению, боги бессмертны. А мы умираем. Но продолжаем ли потом жить?
— Бессмертие — это не бесконечность. У него много видов. Боги живут дольше нас, но бесконечны ли их жизни? Я думаю — нет. Я думаю, бог рождается, а потом возрождается несчетное число раз. А в бесконечности нет изменений. Она не имеет ни начала, ни конца. Что будет за смертной чертой, я не знаю. Но ты, Гней Помпей, без сомнения, продлишься на этой земле. Твое имя и твоя слава будут жить тысячелетия после того, как ты исчезнешь. Разве это не утешительно? Разве в этом нет приближения к божественной сути?
