Владимир Личутин - Раскол. Роман в 3-х книгах: Книга III. Вознесение
Феоктист поклонился, будто уже войдя в часовню, громко воскликнул, чтобы сидящие внутри староверцы услышали в нем своего: «Боже милости буди мне грешному». И чуть помедля, возгласил троекратно: «Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!..»
На эти слова запершиеся не откликнулись, лишь пение внутри усилилось. Тогда монах постучал батогом в окончину. Из-за стены ворчливо донеслось:
«Чего надоть? Кто шатается зря в глухом месте в неурочный час? По пустому делу, касатики, иль по нужде?»
«Отопри, дак узнаешь. Иль без креста на шее, что закрылся средь бела дня?» – ответил Феоктист.
«Что-то больно голос знакомый. Не из кисерезов ли кто?»
Волочильная доска отдернулась, в оконце показалось бледное лицо с рыжей куцей бородою и насмешливыми зеленоватыми глазами под хвостиками рыжеватых же бровей.
«Мы присланы государем, чтобы узнать, что за народ скрывается от властей, не воры ли и разбойники, и чтут ли Божье слово».
«Слышали мы, что идет к нам команда по доносу старца Феоктиста. А он и сам тут. Ну что, монах, нынче-то за сколько гривен продался?»
«Знай, обавник и лютый злодей, что я никогда не продавался и в родстве с июдою не состою. Это ты сатаны прислужник, коли добрых мирян по злодейскому умыслу потащил с собою. Это для вас возит из Москвы Парфенко Клокотов корчемные деньги...»
«Замолчи, чернец! Пошто нас допекаешь? Мы твоей каши не ели. Мы лишь схоронились для спасения душ своих, а ты ее давно продал. Мы за двоеперстие и старую молитву готовы помереть, а ты хоть и в сане монашьем, а давно Бога похерил. Мы твои заслуги еще по Соловкам помним. Гореть тебе в аду...»
«Отступись от него, да закрывай живей окно... Чего без нужды в ступе воду толочь», – раздался за спиной уставщика глухой голос, мелькнуло золотисто-светлое, сияющее лицо в пушистом окладе бороды. Феоктист не успел узнать старика.
«Погодь, погодь, не задергивай доску-то, – вскричал Феоктист. – Это кто у тебя за спиною?»
«Ползи, дак узнаешь», – посмеялся Анкиндинов.
«Дурень! Пимокат и чернотроп! У тебя мозги все сажей зас... Если все гореть возьметеся, все в костер шагнете, то кто истинную веру хранить станет. Не бабка же твоя, которой на Рождество стукнет сто лет с присыпкою. Вы же своими руками церковь отдаете на поругание латынам и фрыгам, разбойникам дневным и жидовствующим никониянам... Живите, братцы, где Господь вас изнасеял, пложайтесь, труждайтесь в поте лица своего, вкушайте хлебы от рук своих, храните заповеди, вот и станет над лжою сверху вся ваша правда, и никто ее во веки не оборет. Ступайте, милые, домой, Христос с вами. А ты, Иван, постучи-ка в грудь себе, есть ли в груди твоей сердце, выстроен ли там храм? Иль там камень-булыгу хладную найдем мы? Дитешонок-то малых пожалей, варнак и безумец, отпусти на волю. И что в скиту сбежались делать? Вы же не монахи, не затворники, вам на земле работать, а не с властями ратиться. Я за старую веру в Соловецкой крепости десять лет стоял, и никакой враг не оборол меня. А сейчас я пришел вас спасти...»
«Не верьте июде, сколько их еще продаст», – снова раздался за спиною Анкиндинова прежний скрипучий голос. Но народ уже перестал тянуть псалмы, поднялся в часовне шум, кто-то засомневался: «А может, и прав чернец? Все-то коли сожгемся, пойдем в гари, так кто за правду встанет на земле? Кто обидимую церкву грудью прикроет?.. И опять же продушный оклад на всех мужиков в деревне разложен, а если мы сгинем от своих рук, то сельчанам нашим придется платить за нас миром и они будут вечно нас проклинать».
Тут приблизился к часовне майор, призвал:
«Эй, ребята, отворяйте-ка ворота, да принимайте нас подобру! Мы прибыли издалека от государя, чтобы узнать, к какой вы вере приписаны и плотите ли оклад».
Увидев пред собою воинского начальника, уставщик вновь загорячился, высунулся из окна по пояс и вскричал:
«Нет! Вы хотите переписать нас, а после в цепях гнать в город, где за старую веру и загубить! Не отдадимся вам, гонителям, мы живыми, не возьмете нас и мертвыми. Постоим за старый крест и молитвы, как призвал батько Аввакум и святой юрод Феодор Мезенец. Ведомо нам, ежли бы мы здесь не схоронились, то давно бы руки были скручены назад! Вы теперь с ласканием к нашему брату, чтобы обманом залучить, а потом в тюрьмах в железах сгноите... Были у вас в Архангельском наши тысячники Иван Козляков да Федор Чирцов и чего добились? Да ничего... Пришли к властям в одежде, а ушли в одном исподнем. Не отстояли они старый крест и молитву. А куда нам, нищим и убогим, с такими тягаться? Зря вы своего попа притащили, не пойдем к нему на исповедь. Не признаем мы вашу церковь, в ней ересь сидит. Не хотим вечной погибели...»
«Ну хорошо, братец, – сказал майор, – ты кончил говорить, мы тебя послушали, так и ты послушай нас. Но впусти-ка сначала к себе, там мы прочтем указ государя. Может, ты, Иван, и не послушаешь нас, но найдутся средь вас умные люди, кто совсем голову не потерял. Послушаем, что они-то скажут».
«Майор, ты сказывай эти сказки зыбочным ребяткам, а мы таковые обманки давно знаем».
«Да Господь с вами, какие обманки? Никто вас и пальцем не тронет. Только ступайте по-хорошему по домам...»
«Ага, господин хороший, запоем мы тогда: по губам текло, да в рот не попало».
«Слушайте, христовенькие, – вскричал Феоктист. – Ну, довольно языком чесать и напраслину на нас ковырять. Вы хоть меня-то одного впустите к себе, а там и рассудим по-божески».
Но в часовне раздался зычный голос, перекрывающий шум:
«Не верьте лукавым. Сами идут в яму и нас влекут туда же! Поддадимся нынче лживым словесам, сами себя потом проклянем. Да поздно уж будет, назад дело не воротишь...»
«Не отдадимся в руки гонителей! Гореть!» – дружно вскричали запершиеся в часовне, словно бы очнувшись от некоего наваждения.
Майор с послами вернулись в табор на ночевую. Утром пошел к часовне Феоктист и сказал, что солдаты снимаются со стоянки и уходят домой; де, никого майор не возьмет в полон, но только и вы не сожигайтесь.
На это из часовни ответили:
«Поздно, брат, вы встряхнулись от глупостей. Вот кабы совсем не приезжали, так дело-то было бы другого рода. А нынче нет к вам никакой веры. – Окно открылось, на снег полетели зипуны, армяки, шапки, порты и рубахи. – Метайте меж себя жребий да поделите. А нам уж ничего не надо. Голыми родилися, голыми и уйдем ко Христу».
«Окаянные, очнитеся... Сами сошли с ума, так детей-то хоть отдайте, не забирайте с собою! – Феоктист утишил голос, со слезами взмолился. – Ну впустите к себе! Послушайте меня с глазу на глаз».
«Ну ладно, полезай», – раздалось в ответ. Из окна выкинули конец ремня, монах опоясался и его подняли наверх.
В часовне был полумрак, пахло свечами, ладаном и людской теснотою; молельники стояли в груду, слитно и тянули псалмы; матери прижимали к себе ребятишек. Уставщика Анкиндинова близко не было. Феоктист как-то увял, замер сердцем, не зная, к кому обратиться с верным словом, чтобы родненькие очнулись, скинули с себя блазнь и чары. Тут открылся лаз, из подклети по лестнице поднялся высокий согбенный старец с сияющим лицом, волосы распушились как серебряный нимб. Феоктист сразу признал старца Александра Голубовского, которого власти искали по всей Руси, но он уходил от погони, как дым сквозь пальцы.
«Это ты, бес? – изумленно прошептал монах, никак не чая видеть здесь Голубовского. Тот и сквозь пение расслышал глухой возглас и, сердечно распахивая руки для объятия, шагнул к монаху. Но Феоктист отшатнулся, перекрестил Голубовского. – Чур, чур меня».
«Да это я, Исус Христос. Вы так ждали меня, и я к вам сошел. Я всю Русь крещаю огнем, чтобы очистить от грехов».
«Так это ты пудожан сжег, и в Повенце, и под Рязанью, и в Сибирях твои костры?»
Голубовский согласно кивнул.
«Я много раз прошел через очистительное полымя и стал лишь светлее. Взгляни, каков я, и огнь меня не берет. Этих вот провожу с земли и отправлюсь за другими».
«Ты – бес... Православные, это же бес. Вяжите его!»
«Отпусти, христопродавец! Слышь, отпусти! Это я ваш Исус Христос. Вы же ждали меня...».
Пение в часовне оборвалось. Старец Александр выдирался из объятий монаха, в кровь раздирая ему лицо ногтями, изгрызая зубами пальцы и выдавливая глаза, но не мог расцепить смертной хватки. Они повалились на пол, кто-то задвинул на окне волочильную доску.
«Отпусти... Я все тебе отдам. Чего захочешь отдам», – хрипел старец, напрасно наискивая в сапоге нож. Забыл его коварник в подклети, когда загодя приподымал потайную плаху.
Феоктист пошарил на голове Голубовского, размазывая на пухе волос свою кровь, нащупал надо лбом два бугорка, прободающихся сквозь череп и кожу, и вскричал:
«Бес! У него рожки! Это бес!»
Тут крышка лаза с бряком захлопнулась, уставщик Иван Анкиндинов взял толстую свечу от образа Богородицы и поднес к желобу с порохом.
Раздался взрыв.
Часовня вспыхнула сразу от пяты до маковицы, вся просквозилась пламенем; огненный столб поднялся в небо и унес страдальцев с собою. Солдаты бросились с топорами и кокотами к часовне, чтобы рубить дверь и спасать несчастных, но от нестерпимой жары не могли подступиться.
