Дмитрий Ерёмин - Юрий Долгорукий (Сборник)
- Мы не Ростислава люди.
- С ним пришли из Суздаля, он вас выкрал у Долгорукого, так чьи же вы? Слушай дальше, Ростислава прогонят из Киева, а всех его людей будут ковать в железо и развезут по городам в порубы. Тебя с Иваницей бросят в поруб киевский. К епископу новгородскому Нифонту. Слыхал, что сидит здесь епископ, который был против избрания митрополита Климента? Вот и тебя туда, к греку. Разум к разуму. Смрад к смраду. Веселее будет.
- Того не может быть, я для князя Изяслава столько настрадался…
- Кто на этом свете измеряет страдания и кто может определить, ради кого кто страдает? Велено взять вас, и будете взяты. Бегите!
- Куда же и когда?
- Не моё дело. Сказал, а ты слушай. Утром и бегите, пока не пришли за вами княжеские люди. Быть может, я же и приду. Приду, а тебя нет. Так, как меня. Был вот, а теперь уйду.
Конь Петрилы ржал за воротами, почуяв Дулебовых коней в конюшне, восьминник засуетился, согбенно направился к двери, не стал прощаться с Дулебом, не ждал благодарности. В самом деле - был и нет. Да был ли он вообще?
Дулеб разбудил Иваницу, рассказал ему о странном посещении, спросил, что он думает о такой неожиданности.
Иваница зевнул и почесал затылок.
- Вот уж! Что человек может сказать спросонок? Врёт Петрило!
- А ежели не врёт?
- Тогда правду говорит.
- Мыслю так: надобно нам собраться и ещё до утра выехать из Киева.
- Бежать? - спокойно спросил Иваница, и в голосе его Дулебу послышался упрёк.
- Что есть разум? Отступление от злого. В Киеве зло. Надобно отступить.
- Да не выпустят ведь!
- У меня княжеская золотая гривна, перед ней все ворота открываются.
- Открывались! Теперь по этой гривне тебя и схватят! Тот же Петрило и велел стеречь всюду, чтобы ты не ускользнул.
- Тогда зачем же он сказал мне?
- Не знаешь Петрилу? Вот так взял да и сказал. А там хоть трава не расти!
Дулеб всё же начал собираться. Самое ценное, что у него было, пергамены. Немного сушёных трав. Кой-какие драгоценности да оружие для обороны. У Иваницы - и того меньше. Ещё подумалось - брать ли коней или пешком отправляться. На конях они заметнее, сразу же бросится за ними погоня, не спрячешься, не затеряешься среди людей. Пеший же - подозрителен уже при выходе из Киева, ибо кто пеший, тот бедный, а бедному никогда нет доверия.
- Возьмём коней, - решил Дулеб, - а переберёмся через Днепр, двинемся дальше пешком: собьём со следа.
- Кто там за нами гнаться будет! - беззаботно сказал Иваница, которому не очень хотелось тратить ночь на сборы да бегство; куда бы охотней он снова зарылся в постель и досмотрел свои сны, в которых нет ни Петрилы, ни алчных бояр, ни княжеских головорезов, готовых броситься на человека хуже псов голодных.
Дулеб сложил своё имущество в кожаные сумы, вышел во двор, остановился на крыльце, посмотрел на тёмное небо. Снова нужно было куда-то бежать, странствовать, снова гнала его угроза и необходимость, как это уже бывало не раз и не дважды, так, будто суждено ему всю жизнь слоняться по свету, не находя нигде убежища. Когда-то отправился он в странствия добровольно. Любознательность не давала ему сидеть на месте, он нарушил обычай своего рода, не ждал к себе немощных, пошёл к ним сам, переходил от одного к другому, пока не очутился среди князей, и вот здесь любознательность уступила место сомнениям, затем наступили тревоги, а уж этим не видно ни конца ни краю.
Небо над Киевом висело хмурое, беззвёздное, притихшее, оно тоже ждало чего-то зловещего, тяжко дышалось под таким небом, город был словно бы накрыт им - казалось, всё должно здесь задохнуться ещё до утра. Дулебу захотелось бежать отсюда без промедления, он возвратился, чтобы позвать Иваницу, который замешкался просто недопустимо (не лёг ли он снова спать?), и вдруг заметил чуть ли не рядом с собой, внизу, у самой стены тёмную тихую фигуру.
- Кто там? - коротко спросил лекарь, без боязни, но всё же с надлежащей встревоженностью и неприязнью.
Фигура беззвучно шевельнулась и ответила приглушённо:
- Я.
- Немного, если учесть позднее время, - засмеялся Дулеб, ибо уже по этому "я" понял, что перед ним девушка.
Он шагнул вниз, резким движением взял девушку за подбородок, присмотрелся. Перед ним была Ойка. В белом козьем меху, босая, чем-то встревоженная. Белки её глаз посверкивали в темноте, она тяжело дышала то ли от недавнего бега, то ли от волнения.
- Ты, Ойка?
- Я.
- Что-то случилось?
- А ничего.
- Может, хочешь увидеть Иваницу?
- Тебя.
- Меня?
- Тебя. Ну, вас обоих.
- Могла бы прийти утром.
- Будет поздно.
- Ты что-нибудь знаешь?
- Всё знаю. Поведу вас с собой.
Ему вспомнился сон. Как звала она его: "Дулеб! Дулеб!" Всё сбывается. Но ведь это же был сон, а здесь вот рядом с ним - Ойка, слышно, как она учащённо дышит, видно, как поблескивают её глаза; стоит лишь протянуть руку - и прикоснёшься к ней. Дулеб почувствовал в своей руке шелковистость подбородка Ойки, за который держался так недолго, будто боялся чего-то, боялся самого себя. Забыл на миг об опасности: об угрозе, хмуром небе над Киевом и над своей судьбою. Им овладело бессмысленное желание рассказать ей о своём сне и ещё о чём-то, неизмеримо более важном. О чём же? Тогда совершенно неожиданно он сказал о другом:
- Тут был Петрило.
- А-а.
- Сказал, чтоб бежали.
Она не поверила:
- Петрило? Сказал?
- Ну да. Пришёл пешком, без коня. Конь его остался за воротами. Ржал на весь Киев. А Петрило сказал, что нас завтра должны заковать в железо и бросить в поруб.
- Петрило и должен вас брать, - сказала девушка.
- Тогда как же так? Зачем предупредил?
- Не моё дело. Спрячу вас от всех. И от Петрилы.
- А ежели Петрило - доверенный человек Долгорукого? Тогда нам его не следует бояться.
- Всё едино. Хочу тебя спрятать. Тебя и твоего товарища.
- Иваницу.
- Назывался бы иначе, всё равно бы спрятала. Потому как - твой товарищ. Пошли. Без коней. Ничего не нужно.
- Постой. Надо попрощаться с хозяевами.
Она смолчала. Стварника, видно, не боялась.
Дулеб разбудил Стварника, трижды поцеловался с ним по старому обычаю. Древодел не слишком и расспрашивал. Ойки он не заметил, а если и заметил, то не показал виду. Такое было время.
Иваница и в самом деле задремал, его пришлось будить заново. Не почувствовал даже присутствия Ойки. Когда же вышел за Дулебом за дверь, заметил девушку, остановился и уронил свой мешок на землю.
- Вот уж!
Прижал руки к щекам, постоял так какой-то миг, затем взял мешок, сумы Дулеба, хотел было идти впереди, но Ойка отстранила его, сурово сказав:
- Куда же хочешь? Идите оба за мной.
И повела их через тёмные дворы, сквозь дикие заросли бузины и сирени. Иванице это отчётливо напомнило ту ночь, когда Ойка впервые уводила его; Дулебу показалось, что до сих пор длится тот сон, в котором Ойка позвала его, а он откликнулся, а теперь идёт за ней куда-то, в безвесть, полный доверия и ещё чего-то, для чего и слов не подберёшь.
Наконец, после долгих блужданий, продирания через заросли, они, перескочив через ограды, прошмыгнув сквозь скрытые проходы, перебежав через узкие переулки, очутились в глухом закутке какого-то, видно, большого двора, и Ойка повела их в неказистую хижину. Дулеб не удержался, спросил будничным голосом:
- Где мы?
- На дворе у Войтишича.
- Вот уж! - сплюнул Иваница. - Бежал, бежал и прибежал! Куда же ты нас завела?
- Никто вас тут искать не будет, - беззаботно ответила Ойка. Сидите, никому не попадайтесь на глаза, а еду и воду я буду носить. Отец мой знает. Его не бойтесь. Он добрый.
- Добрый, добрый, - бормотал Иваница, больно ударяясь о что-то твёрдое в тёмной хижине. - Это тот добрый, который хотел пронзить тебя, лекарь, своим копьём. Все тут добрые.
- Помолчи, - посоветовал ему Дулеб, - располагайся да доспи ночь.
- Вот уж! Кто же уснёт после всего?
Дулеб промолчал, потому что и в самом деле: кто может спать в такую ночь?
Князь Изяслав также не спал этой ночью, хотя и по другой причине. Не по причине усталости от исполнения высоких обязанностей и не от угрызения совести за поступки неправедные, которые он совершил в своей жизни и ещё не раз совершит, - князь не мог уснуть от злости на самого себя за то, что снова, в который уж раз, не сумел воспротивиться своим наглым боярам, не проявил силы, поддался, уступил. В былые времена князь, возвращаясь в Киев из похода, выражал удовлетворение или недовольство тем, что видел в городе, судил, отдавал повеления. Теперь подсказывают ему, словно он слепой и глупый. А может, так издавна заведено? С той лишь разницей, что от князей остались имена, а от тех, кто подсказывал, - ничего, те появляются и исчезают бесследно, а твою жизнь вон как опаскуживают.
