Владимир Афиногенов - Нашествие хазар (в 2х книгах)
— А почему кашу называют обетной?
— Настя, наш Радован или жрецом, вроде Родослава, или философом станет, как Константин из Византии… Про всё знать хочет. На лугу меня пытал и теперь…
— Кем станет — пока не ведомо, а ты и поучи его… Хотя я сама скажу, почему кашу обетной называют. Ты, сынок, — обратилась к Радовану, — вчера уже спал, а я с поселянками до полночи толкла в ступе ячмень… И песни разные мы пели да обеты давали.
— Какие же, мама?
— Ну, например, тебя любить, Доброслава, земные места, где родилась, где маленькой бегала, богов наших, жрецов… А теперь, мужчины, живо в баню! Вижу, и веники из купальницы сготовлены.
— А когда же кашу есть? — заглядывая в глаза матери, снова спросил Радован.
— После бани.
— Ия вам тогда стихеру расскажу, — пообещал жрец. — В этот день так положено…
А стихеру после бани и обетной каши Родослав рассказал вот какую…
«Как во граде, во Киеве, как у богатого боила-болярина, у Неупокоя, было всякого богачества на все доли убогие. Всего было у болярина вдоволь, одного только не было — желанного детища. Скорбит болярин о своей беде, не знает, не ведает в своём гореваньице ни малой утехи. А и во той скорби дожил он и до старости. Во едину нощь видит он, боил-болярин, чудный сон: а кабы за городом Киевом лежит никем не знаема убогая вдовица во хворости и болести.
А тут ему, боилу-болярину, послышался голос неведомый: возьми ты, болярин, тую убогую вдовицу к себе во двор, пои и корми до исхода души. А и за то тебе будет во грехах отрада.
Просыпается болярин на утренней заре, выходит за Киев-град, и видит он туто наяву убогую вдовицу во хворости и болести. И спрошает болярин ту убогую вдовицу: «А и скажи ты по правде и по истине, откуда родом ты, да и как тебя величать по имени и по изотчеству?» И молвит ему убогая вдовица: «Родом я из Новагорода, а и зовут меня Купальницей; а опричь того за старостию своего роду и племени не помню».
И нудил[273] он, боил-болярин, тую убогую вдовицу на житье к себе во двор, а сам возговорит: «И буду те поить, кормить до исхода души». И в отповедь молвит ему та убогая вдовица: «Спасибо те, болярин дорогой, на ласковом слове, на великом жалованье. А созови ты наперёд того нищую братию, всех калик перехожих, да напои и накорми сытой медовой, кашей ячменной».
Идёт болярин к себе во двор, опосылает своих верных слуг по всем дорогам и перепутьицам кликать клич на нищую братию, калик перехожих. Сходилася нищая братия, все калики перехожие ко боилу-болярину на широк двор. А и тут к нему опослей всех приходила убогая вдовица Купальница, а садилась с нищей братией за столы белодубовые. И выходил туто к ним болярин дорогой, бил челом всей нищей братии, каликам перехожим, поил, кормил их сытой медовой, кашей ячменной.
Со той поры поселилась у боила-болярина во дворе убогая вдовица Купальница, со той поры строил он кормы ежегод про всю нищую братию, про всех калик перехожих. И жила та убогая вдова Купальница у боила-болярина во дворе до исхода души».
Закончилась стихера, только на губах Доброслава и сменного кострового улыбки остались: язычники понимающе переглянулись…
— Хорошим оказался болярин… Только где такого встретишь? — задал вопрос костровой. — Я от своего кровососа сбежал, а чтоб не вернули назад, пошёл к Родославу в помощники… Видно, в стихерах добрые-то боилы бывают…
— Верно, — подтвердил Доброслав.
— Думаю, не совсем вы правы, не токмо в стихерах, но и в жизни добрые есть… — стал защищать боляр верховный жрец. Ему обидно сделалось, что костровой и Клуд так сказ его восприняли, но доволен был Настей: смолчала, не встала в споре ни на одну из сторон…
— Так почём возбранились?! Стихера-то ведь не о боиле-болярине, а про Купальницу! — воскликнула древлянка и как бы всех примирила разом.
Настя после Купальницы жила все эти пять дней трепетным ожиданием следующего праздника — она задумала в ночь на Купалу пойти одной на болото и поискать там траву архилим… Главное, на что рассчитывала древлянка — трава поможет родить мальчика…
«Корень её добр, — говорила ей бабушка, — у которой жены детей нет, и ты истопи того коренья в каком ни есть молоке и пей. Будут дети, захочешь мальчика — будет мальчик». А Насте очень хотелось порадовать Доброслава…
Живое предание о траве архилим дословно вспомнила: «Есть трава на земле, именем архилим, ростом в локоть, тонка, а видом синя, на сторонах листиков по девяти; на ней четыре цвета: червлён, багров, синь, жёлт. Та трава вельми добра, кто её нарвёт, ту траву, носит на себе, и тот человек не боится злых сил ни во дни, ни в нощи, ни злого человека; и супротивника одолеет, и люди его любят. А растёт по берегам рек, при болотниках…»
Если кто решиться на сбор травы архилим, тот весь день перед праздником Купалы говорить ни с кем не должен, будто во рту вода набрана. Нечистая сила бывает хитрющей до обольщения — прикинется кем хочешь, заговоришь словно со знакомым или другом сердечным, войдёт в тебя и с вечеру зачнёт водить от травы подале. Ни за что не найдёшь её.
Да и не каждый может за травой архилим отправиться в болотную глухомань в ночь на Купала: весь день промолчать — только четверть дела, самое жуткое впереди — злые духи начнут стращать; испугаешься и — пропал…
Знал сие Доброслав и, когда увидел, что задумала Настя, не на шутку встревожился… Сказал себе: «Буду сопровождать её незаметно, если что — защищу…»
Ложась спать, Настя прежде всего сказала сынишке:
— Ты завтра со мной не говори и ни о чём не спрашивай.
— А что так?
— Горло у меня заболело. Доброслав сказал, чтобы излечиться, нужно целый день молчать…
— Хорошо, мама.
И Радован слово своё сдержал.
А на следующий день вечером Настя принарядила его и мужчин в белые чистые рубахи, сама надела поверх полотняной исподницы лазоревый летник с накапками[274], по подолу обшитый золотой тесьмой, со шнурком и бахромою и подбитый изнутри киндяком — ценной материей. Дорогой летник хранился у древлянки в сундуке, в него она обряжалась ещё до принятия новой веры, а теперь снова извлекла наружу… И волосник — богатый головной убор — тоже лежал в сундуке под кусками кожи водяной крысы, которая хорошо уберегала наряды от моли и затхлости… Ноги обула в кожаные сандалии, но не на греческий манер — с множеством ремешков.
Увидев её, такую нарядную, Клуд опять восхитился красотой своей возлюбленной. На улице одежда её смотрелась куда богаче, чем у поселянок. Летники у тех походили на рубахи крашеные, на головах — платки обыкновенные, на ногах чуни — лапти из пеньковой верёвки. Но ведь Настя-то не из простых… Уже знали об этом в селении, узнали и кем она доводится Клуду. А Доброслав у них — словно сказочный теперь богатырь: ушёл в неведомые края отомстить злодею и — отомстил! Всё разузнал о дочери верховного жреца, жезл ему возвернул, и на капище снова люди приходят своим богам молиться… Песни петь в их честь и гимны! Так же, как и сегодня вечером будут петь они во славу бога Купалы… А ближе к полночи женщины скинут с себя нарядные одежды, останутся в исподнем, чтоб удобнее через костры прыгать, а ранним утречком по влажной земле ходить и в росе купаться…
Но кто-то из молодиц, как и Настя, ночью за травой архилим пойдёт или цветком папоротника…
Костровой и Родослав к кумирне удалились. Клуд, Радован и Настя подошли к общему месту, где старики, сидя в кружок, добывали огонь из двух старых сухих дерев… Молодые несли сюда хворост, пустые дегтярные бочки, пришедший в негодность домашний деревянный скарб… Часть сложили здесь, остальное — на берегу речки, возле озерца и леса, недалеко от капища. Но там свой огонь горит, неугасимый…
Пока добывался стариками огонь из дерев, собравшиеся хранили глубокое молчание. Но едва он показался, всё ожило и запело… Запалили большой костёр, от него с факелами и весёлыми криками побежали зажигать которые поменьше. И вскорости огни заполыхали по всей округе…
Старики вытащили из тобол баклаги с хмельными напитками, стали попивать, вспоминать старину. «А я вам скажу… Было это годков двадцать назад, а может и более…» — «А со мной лет десять назад вот что случилось…» И, чуть захмелев и перебивая друг друга, с грустью, а чаще со смехом рассказывали о своих былых приключениях. Усадили рядом с собой Доброслава и его заставили поведать подробно о том, что произошло с ним в Хазарии и Византии…
Пока он излагал, Радован со сверстниками играл неподалёку, прыгал через огонь; мимо проходили женщины, у которых хворые дети, сжигали в кострах снятые с них сорочки; верили — огонь в ночь на Купалу очистит, а больным поможет выздороветь…
Девушки и молодицы водили хороводы:
Девки, бабки, —
На Купалу!
Ладу-ладу,
На Купалу!
Кто не выйдет
На Купалу,
Ладу-ладу,
На Куполу!
Ой, тот будет
Пень-колода,
Ладу-ладу,
Пень-колода!
А кто пойдёт
На Купалу,
Ладу-ладу,
На Купалу!
А тот будет
Бел берёза,
Ладу-ладу,
Бел берёза!
Как бы хорошо подпела и Настя, если б не обет молчания! Поначалу Клуд следил за древлянкой, но потом, увлёкшись рассказом да ещё под хмельком, потерял её из виду, но ближе к полуночи, всполошившись, стал искать — не нашёл. Взяв на руки полусонного Радована, вернулся в мурью… Думал застать Настю, но опоздал: лишь летник лежал на ложе…
