Полина Москвитина - Конь Рыжий
III
Тесовые ворота в квадратных железных бляшках, калитка, лиственные струганые столбы, обширная ограда с двумя амбарами, завозней и скотным двором в отдалении. Возле крыльца проталина с лужею.
Шли молча. Впереди есаул, за ним поручик Ухоздвигов, Дуня, подхорунжий Коростылев и последним вошел Трофим. Их встретила Меланья в будничной юбке и кофте, в черном платке, а за столом хлебали щи из одной глиняной чашки русая девочка, как будто век не чесанная, кудрявый мальчонка – лобастый такой, Дуня его сразу узнала. Демка! Она его на руках носила в доме старого Зыряна. Как давно это было, боженька! Будто века минули, а не какой-то год!
За столом еще сидела девушка на табуретке – она сразу встала, как и Меланья, уставившись на нежданных пришлых! В льняном платье, рослая, без платка – белица на возростанье, и льняная коса в руку толщиной через плечо по выпуклой девичьей груди. Лицом румяная, брови русые, а глаза голубые-голубые, или, может, от окна так отсвечивают?
Потылицын некоторое время молча ввинчивался ржаво-коричневым взглядом в Меланью, будто сверлил в ней дырки. Потом снял папаху и пригладил ладонью тощие русые волосы, зачесанные на правый висок.
– Не признала святого Анания, раба божья? – спросил он, как бы подтягивая взглядом Меланью к себе. – Али не молятся здесь во здравие святого Анания, который явится в дом, чтоб спрос учинить, а ежли тут живут грешники – крестить их огнем, не крестом, не жита им на стол, а золы и камней!
– Осподи! Осподи! – перепугалась Меланья.
– Али не говорил тебе духовник, что придет святой Ананий?
Меланья упала на колени и крестом себя, крестом. Чудо, чудо! Святой Ананий явился. Как батюшка сказывал, так и сбылось. Жди, говорил, явится к нам святой Ананий, и будет нам спасение от нечистых.
– Али нехристи в доме сем? – выламывался Потылицын, глядя на рослую девицу. – Почему не молится девка?
– Апроська, молись, молись! – оглянулась Меланья. – Святой Ананий явился к нам, осподи. Спаси нас, Исусе!
Апроська с той же неистовостью, как и Меланья, молилась на лик святого Анания. Подхорунжий с казаком стояли у двери, Дуня с поручиком Ухоздвиговым впереди них. Мужчины сняли папахи, помалкивали, а Дуня прикусила губку. Никак понять не могла, какую комедию выламывает есаул?
– Девка чья?
– Наша белица. Апроськой звать.
– Твоя сестра?
– Дык безродная. Прижилась в семье, как своя кровинка.
Потылицын размашисто перекрестил разом Апроську с Меланьей и чад в посконье за столом.
– Где духовник?
– Сгил он, спаси его, Христе. Захоронили ишшо осенью святого Филарета.
– Какого Филарета?
– Дык опосля смерти-то у духовника не мирское имя – святого Филарета на себя взял, как по общине, значит.
Есаул насупился:
– При каких обстоятельствах сгил духовник? Не в битве ли с красными анчихристами?
– Дык-дык – не ведаю, – сообразила-таки Меланья, что перед нею не только «святой Ананий», но и казачий есаул Григорий Андреевич Потылицын, брат тех Потылицыных, которые когда-то вытащили Филимона из печи.
– Не ведаешь? Али таишься от святого Анания? Смотри, за тяжкий грех крестить буду огнем и мечом! Кто теперь духовником?
– Нету теперь духовника. Осиротели.
– И в моленной никто не служит?
– Никто. Как без духовника службу править?
– Я, святой Ананий, пришел в дом сей, чтоб справить службу очищенья духа и плоти и спрос учинить с грешников. Открой моленную и зажги свечи для большой службы.
Меланья позвала Апроську, чтоб помогла зажечь свечи, но святой Ананий отослал Меланью одну. Подошел к Апроське, взял ее за подбородок.
– Грешница или праведница?
– Дык я што – не знаю, один господь ведает.
– Почему не вижу в доме хозяина – Филимона? Где он?
– Нету.
– В тайгу удрал?
– Не! Ишшо осенью уехамши, и – нету.
– Куда уехал? С отцом убивать казаков?!
– Не! Один на паре коней в телеге. Не сказамшись куды.
Лицо Апроськи и без того румяное, как пропеченная корка пшеничной булки, насытилось огнем, она не в силах была выдержать липучего взгляда святого Анания. Батюшка-духовник хламиду носил, босоногим выстаивал долгие молитвы под тополем, и редко наряжался в новую холщовую рубаху под самотканый поясок по чреслам. Говорил еще: «Пророки в рубищах ходят». А святые в лакированных сапогах, значит? Дивно то и, ой, как страшно! Апроська не понимает, отчего страх пронизывает ее с голых пят до разобранного ряда волос на голове.
– Не врешь?
– Про што? – Русые мотыльки ресниц Апроськи часто-часто порхают, будто взлететь хотят.
– Про Филимона. Куда он уехал? Когда?
– Дык убег. От батюшки-духовника убег.
Меланья слушала разговор святого с Апроськой от дверей моленной, она успела прибрать там и зажгла свечи.
– Та-ак! – Потылицын пожевал губами, забывшись, достал серебряный портсигар, открыл его, но вовремя вспомнил – святые же не смолят табак, да тем паче у староверов в избе. – Дары господние принимала?
Апроська взглянула на Меланью – какие, мол, дары?
– Духовник призывал тебя на тайное моленье?
– Дык всегда молюсь.
– С духовником молилась? Или одна?
– Когда одна, когда с мамонькой, а когда на большой службе со всеми.
– Сколько тебе лет?
– Шешнадцать будет летичком.
Святей Ананий уперся взглядом в живот Апроськи: не брюхата ли? Чего доброго, духовник приобщил рабицу божью на тайных моленьях! Но нет, как будто ничего не заметно. А девка – кровь с молоком.
Думая так, Потылицын предупредил поручика Ухоздвигова с Дуней, что они сейчас увидят большую службу, как положено по уставу тополевой веры.
– Увольте нас от такой службы, господин есаул, – сдержанно отказался Ухоздвигов. – Я православный, не раскольник, – напомнил поручик и будто вытянулся вверх, глаза его сцепились с есаульскими, суженными буравчиками. Подхорунжий Коростылев меж тем как бы ненароком вытащил из кобуры американский десятизарядный маузер, из которого он за тридцать саженей садил пулю в двугривенный, продул ствол и, шлепая маузером по ладони, сказал: – Все будет чинно-благородно, как в церкви.
Поручик упорствовал, он христианин-де, не тополевец.
Потылицын подумал, лицо его будто смягчилось, размыв натиск черных бровей:
– Жаль, поручик. Хотел доставить вам удовольствие, но если уж вы столь ревностный христианин, отменяю приказ.
Поручик облегченно вздохнул, а Потылицын в упор:
– Приказываю, господин поручик, сию минуту, без всякого промедления, как по боевой тревоге, мчитесь в Курагино к командиру дружины Свищеву. С вами выедет подхорунжий Коростылев со своим эскадроном. – Есаул посмотрел на часы: – Через два часа и тридцать минут вы должны быть в Курагиной. Дружину поднимите по боевой тревоге, направите в распоряжение атамана Сотникова. Если кто из дружинников откажется выполнять приказ – расстреливать без суда и следствия. Приказ ясен? Повторите!
Дуня никогда еще не видела такого бледного лица у своего возлюбленного Гавриила Иннокентьевича. Ей тошно было смотреть, как он вытянулся перед карателем в голубом казакине, и дрожащим голосом повторил приказ.
– Подхорунжий Коростылев! – властно звенел голос есаула. – Возлагаю на вас строжайший контроль за исполнением приказа со всеми вытекающими отсюда последствиями. Поручика оставите у атамана Сотникова.
– Есть, господин есаул!
– На выезд из Белой Елани даю двадцать минут.
– Есть, двадцать минут!
– А вы не спешите, госпожа Юскова. Следует кое-что выяснить.
Если бы Дуня не пережила в своей жизни столько разных ужасов и страхов, она бы, наверное, упала в обморок. Никто не заметил, как она вздрогнула. «Боженька! Вот она, смертушка!»
Поручик Ухоздвигов до того был прихлопнут внезапностью приказа, что не сообразил сразу, что ему предпринять и не успел оглянуться на Дуню, как властный голос есаула толкнул его:
– Исполняйте приказ! Кру-угом! Шагом арш!
Машинально поручик развернулся, вывалился из избы, а следом за ним, с маузером в руке, подхорунжий Коростылев. В этот же момент здоровенный казак Трофим, при револьвере и при шашке, заслонил выход. Дуня кинулась было к двери. Но казак схватил ее за руки:
– Погодьте!
У Дуни ноздри раздулись, как у рыси.
– Пустите!
– Взять ее в переплет, шлюху!
– Как вы смеете!..
Казак ударил Дуню, и она, падая навзничь, стукнулась затылком о лакированный сапог есаула. И тут же второй сапог пнул ее в ухо. Малые ребятишки завизжали на всю избу. Меланья с Апроськой подхватили их и убежали в горницу.
Дуня оглохла на правое ухо, и звон, звон в голове, будто кто лупит в колокол. Из прикушенного языка льется кровь. Дуня повернулась на левый бок, вытерла тылом правой руки губы, привстав на локоть, не злобно, а как бы невзначай обмолвилась:
– Ка-аратель! Не видеть тебе золота, как своих ушей. Хоть на куски изрежь. Будь ты проклят!
