А. Сахаров (редактор) - Петр III
Предупреждённая запиской Екатерина Алексеевна ожидала государя в гостиной, примыкавшей к её опочивальне. Гудович поспешил вперёд предупредить императрицу, иначе говоря, проверить, достаточно ли безопасно находиться там государю, – он же и пугал опасностью покушения. Затем в гостиную вошёл государь, а следом и я.
– Катрин, – по-немецки сказал государь от самого порога, – пусть все выйдут вон, включая горничную! Свидетелем нашей беседы может быть единственный человек, мой новый личный офицер, которому я доверяю, как себе. Он русский и не знает по-немецки ни единого слова.
Все вышли. Последним – Гудович, тщательно притворивший двери.
– Меня стесняет сей человек, – сказала обо мне Екатерина Алексеевна, одевшая по случаю встречи вызывающе пёструю, пожалуй, даже легкомысленную робу. – И сильно сомневаюсь, получится ли разговор, на который ты уповаешь… Ты боишься меня.
– О Господи, я просто отчаялся доказать тебе что-либо. Ты всегда убеждена, что всё понимаешь. Ты ни разу не усомнилась в себе и своих суждениях, и сие скверно. В любом споре ты любой ценой хочешь быть правой, и это рвёт самые добрые душевные нити.
– Может, нам лучше не разговаривать?
– Всю жизнь наши отношения зависят от твоего упрямства! Разве нельзя однажды сказать: довольно трясти старую мякину!
– Елисавета Романовна – тоже старая мякина?
– Ты обвиняешь меня, чтобы обелить себя! – Государь терял самообладание. – Ты прекрасно знаешь, что Елисавета – только для того, чтобы надо мной не смеялись в обществе! Ты первая вступила на путь подлости и обмана!
– Всё, что я делала, было государственной надобностью или только ответом. «Как аукается, так и откликается», говорят русские, – с ядовитой усмешкою отозвалась Екатерина Алексеевна. – И, может, в самом деле довольно трясти старую мякину?
– Нет, на сей раз я дотрясу до конца! Мне известны все твои проделки, недостойные не то что жены великого князя или императора, но и самого последнего колбасника! Ты позорила меня, видя, что я люблю тебя, но не могу жить только тобою, потому что обязан ещё и долгу своего рождения! Ты хотела быть повсюду первой, снедаемая тщеславием, но не знала, как содеять сие, и избрала самый недостойный способ! Ты пала так низко, что будь я потвёрже, я должен был бы давно заточить тебя в темницу! Но я слишком добр и слишком мягок к тебе, и ты пользуешься моею мягкостью. Запомни, ты не самодержица, а жена, жена, жена самодержца!..
Государь был выведен из себя. Расстроенный, он выкрикивал, как петух – при каждом слове вытягивая шею.
– Перестань, глупец! – пятнами покрасневшая Екатерина, распространяя запахи восточных благовоний, порывисто встала и отошла к окну, обмахиваясь веером. О, я преотлично видел, что она продумала все свои реплики и жесты в сей безобразной сцене! – Если ты думаешь, что я буду каждый раз спокойно сносить твои издевательства, ты ошибаешься.
– Издевательства? – опешил государь. – Я говорю правду и только правды требовал в наших отношениях!.. Мне очень трудно, мне очень тяжело, кто-то должен быть рядом со мной, преданный, верный, заботливый… Отчего не моя жена? Отчего таковое несчастье на мою голову? Я государь, и я… одинок. Я не знал матери, мальчишкой потерял отца и вот меня оставила женщина, которой я отдал своё сердце. Почему? За что сия немилость и несправедливость? Разве я не достоин большой и трогательной любви?
Опустившись на кушетку и уронив лицо в ладони, он зарыдал. Клянусь, я с трудом сдерживался, чтобы не броситься успокаивать его. Он был жалок как государь, несомненно. Но как человек не мог вызывать во мне отвращения. Я впервые слушал чужую семейную сцену и, признаюсь, был поражён, что в царской семье она не отличается почти от всякой другой.
– Думаешь, мне легко было прийти к тебе и сказать: давай забудем всё что было и начнём изнова?.. В глазах моих стоят все они, коих ласки ты принимала лишь затем, чтобы больнее уколоть и унизить меня!.. И тогда, весной, после тайных родов… О, мне не забыть нестерпимой наглости, никогда не забыть! «Что вы здесь делаете?» – воскликнул я, поражённый безумием непристойности. И что ты ответила? Помнишь, что? «Ты всегда занят для меня, а графу сие нравится!» Ты же неглупа, ты же способна понять, что нет вовсе мужчины без чувства мужского достоинства!.. Я не принадлежу себе, я часто не принадлежу себе и вынужден исполнять долг, который считается высшим относительно всех прочих забот!.. Можно ли ставить мне в вину мою вечную занятость разными, порою действительно бессмысленными делами?..
– Удивляюсь, как вы не понимаете, ваше величество, элементарной истины: что между нами всё окончено! – непримиримо, не повернувшись от окна, оборвала Екатерина Алексеевна.
– Коварная, жестокая! – Государь захлёбывался слезами и непрерывно отирал лицо платком. От слёз у него случился насморк, и он то сморкался, то качал головой, растерянный и беспомощный совершенно. – Ну, давай, давай, Катрин, попытаемся в последний раз устроить совсем новую жизнь!.. Мне не раз говорили, как страдает Пауль, видя разлад между нами!.. Зачем, зачем ты всякий раз при мне наказываешь своего сына? О бессердечная, ты пытаешься и тут мстить мне!..
– Замолчите наконец! – топнув ногою, властно выкрикнула Екатерина Алексеевна. – Противно слушать! Возьмите себя в руки и будьте хоть раз вполне логичны!
– Боже, – простонал государь, – да какая же логика может сыскаться в столь приватном деле? Какая логика там, где сердце тянется к сердцу, но натыкается лишь на холодный лёд?.. Разве зря сказано: «Между другими добродетелями, которые украшают честную даму или девицу и от них требуются, смирение есть начальная, и главнейшая добродетель!»
– Ах, Боже мой, не устраивайте сцен и не цитируйте из «Показаний к житейскому обхождению», ибо и там вы ничего не поняли! – презрительно промолвила Екатерина Алексеевна. Искажённое злобою её лицо сделалось очень непривлекательным. – Вам не нужен друг, вам нужна рядом бессловесная подушка, подобная графине Воронцовой!
– Заблуждаешься, душа моя! – Государь подхватился с кушетки и принялся приводить себя в порядок. – Да-да, – обиженно шептал он, – я ни от кого не получал столько боли, сколько от ближнего. Как я наказан, Господи, как наказан! Вешать соболью шубу на первый попавшийся забор… Истеричная, вздорная женщина хочет доказать, что она чего-то стоит, а ведь не стоит ничего, ничего не стоит… Слушайте же, глупая, пошлая, отвратительная женщина: я умею брать себя в руки! Придёт час, и вы будете столь же унижены, сколь ныне унижен я! Но не радоваться буду в ту минуту, как вы, знайте, нет, – буду страдать, думая о том, как некогда близкий мне человек сгубил себя бесконечным тщеславием… Кажется, именно вы, Катрин, должны были бы более всех понять меня, но именно вы ничего во мне понимаете!.. Прощайте, сударыня! Вся ваша трагедия – вы лишены слуха, вы не представляете даже, что есть гармония в речах и поступках, в каждой минуте нашей жизни!
Шатаясь, государь вышел из гостиной – я едва успел растворить перед ним дверь.
– Что бы вы ни замыслили, ваше величество, – громко и очень спокойно бросила вдогонку Екатерина Алексеевна, – я никогда не буду более принадлежать вам! На костёр пойду, но не примирюсь! Доколе вы при всех не попросите прощения!
Я мало понимал в столь сложных отношениях, одно было ясно: государь в плену у своевольной, капризной и опасной женщины, признающей, как я почувствовал, только силу и боящейся только силы…
– Прощения? У неё? – оскорблённо повторял государь, сидя в карете. Я поместился напротив него вместо адъютанта – так он распорядился, велев Гудовичу ехать верхом или в берлине вместе с лейб-медиком.
Я слушал государя, лихорадочно вычисляя, не настала ли удобная пора раскрыть перед ним масонские карты.
– Послушайте, – вдруг обратился ко мне государь, видимо, за неимением другого собеседника, – больше всего меня удивляет, что человек – последовательнейшая из бестий!.. Если нет совести, всё-таки остаются определённые правила игры. Даже идиот по-своему верен себе… Клянусь честью, если бы эта грубая женщина замирилась со мной сегодня, я бы завтра приказал её арестовать… Чужой, чужой, хитрый человек! Вы согласны?
– Полагаю, никто об этом лучше не знает, нежели вы, – отвечал я осторожно.
– А вы молодец, – помолчав, рассеянно сказал государь. – Я давно приметил, сколь ревностно вы выполняете обязанности! Перед выступлением в поход я хочу произвести повышения по всей армии, поддержать дух в самых достойных. Передайте генералу Гудовичу, чтобы он включил в список и вас!..
Возвратясь в тот же день в Петербург, я дал полный отчёт господину Хольбергу, что видел и слышал. Умолчал лишь о том, что государь арестовал бы Екатерину, согласись она замириться с ним. Мне показалось необходимым сокрыть именно это обстоятельство, приписанное мною целиком на счёт уязвлённого самолюбия государя.
