Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Нерадец грубо поднял Василька на ноги и, зло приговаривая: «Что расселся? Не у себя в хоромах!», толкнул к столу.
Петрила смотрел на Василька, прищурив один глаз и расширив другой. Его взгляд напомнил Васильку взгляд старого кривого татарина. Он почувствовал себя так, как будто с него сняли последнюю сорочку да вытолкнули на свет, и захотел исполнить любую волю Петрилы, чтобы опять оказаться подле печи.
– Что уставился? Зри! – Петрила ехидно скалился.
Василько недоуменно посмотрел на него. Тут же Нерадец резко и больно повернул его боком к столу. Василько оказался лицом к лицу с Вышатой. Вышата спешно опустил руку в суму и через мгновение извлек из нее окровавленную голову. Это была голова воеводы Филиппа.
Рот воеводы был приоткрыт, и Василько подумал, что Филипп перед гибелью кричал, увлекая за собой ратников. Особенно запомнились Васильку обнаженные верхние зубы Филиппа. Они удивляли и своей белизной, особенно бросавшейся в глаза при виде окровавленной нижней части лица, и еще тем, что придавали лику воеводы насмешливое и мстительное выражение. Оно как бы задирало и угрожало, как бы безмолвно говорило. «Вот и вывел я тебя на чистую воду. Теперь не будет пощады ни тебе, ни Вышате!»
Василько виновато потупился и едва слышно произнес:
– Это голова московского воеводы Филиппа.
– Немедля к хану! – вскричал возбужденно Петрила и от радости стукнул кулаком по столу.
– Это я воеводе голову-то снес, – торопливо объяснил Вышата. – Филипп задумал из града вырваться и для того оставшихся в целости ратников собрал в одно место. Они уже Боровицкие ворота открыли и собрались выйти из града, как я воеводу сзади мечом!.. – он засмеялся мелким гадливым смешком.
Василько вызывающе повернулся к Вышате спиной и направился к печи. Уселся на прежнее место, положив руки на согнутые колени и уткнувшись в них лицом. Постарался уснуть. Но голоса находившихся в избе людей возвращали его к тем мыслям и чувствам, которые хотелось навечно забыть.
– Наденьте на меня пояс с серебряными застежками! – потребовал Петрила.
– Ты бы, господин, не показывал голову хану. То не по их обычаю. Как бы хана не прогневить, – несмело посоветовал Нерадец.
– Молчи, молчи! – прикрикнул на него Петрила и безоговорочным тоном наказал Вышате: – И ты с нами пойдешь!
– Мне бы жену и детушек сыскать, – униженно попросил Вышата.
– Потом, потом… – быстро и небрежно ответил Петрила. Вскоре голоса в избе стихли. Василько уснул.
Его разбудили студеный напор ветра, проникавший в избу через приоткрытую дверь, торопливые и тяжелые шаги, а также тревожный голос Нерадца:
– Бежим, Шило!
Василько открыл глаза и поднял голову. Нерадец стоял напротив сидевшего на лавке Шилы.
– Петрилу живота лишили! – выпалил Нерадец, указывая протянутой рукой на дверь. – Бежим, пока с нами такое же лихо не учинили!
– Когда!.. Куда! – пролепетал Шило, растерянно озираясь.
– Бежим на Воробьевы горы, – пояснил Нерадец. Он подошел к кадке с водой, зачерпнул ковшом воду и принялся пить. Ковш подрагивал у него в руке – вода, переливаясь через края ковша, падала на пол. – Там… Гуюк-хан стан раскинул… к нему и побежим! Одному из нукеров хана Гуюка Петрила много добра сделал. Я того нукера знаю.
Нерадец отбросил ковш, который со звоном ударился об пол и покатился. Шило заметался по избе. До него, видимо, только теперь дошел смысл сказанного Нерадцем, и он вконец поистерялся.
– Может, не убили его? Может, это тебе показалось? – спросил он с дрожью в голосе.
– При мне татары такую лихость над Петрилой сотворили, – ответил присевший перед раскрытым ларем Нерадец. – Прямо у крыльца княжеского терема… Сначала переветника, который нам голову московского воеводы принес, разняли по частям, а затем и Петриле шею свернули. Петрила и вскрикнуть не успел. Говорил я ему: не нужно голову воеводы татарам показывать! Все жадность великая.
– А с этим что делать? – Шило показал на Василька.
– Пусть сидит… не до него… сам подохнет! – раздраженно отозвался Нерадец. Когда Нерадец и Шило выбежали из избы, Василько не ощутил облегчения. Он почувствовал недовольство, так как убежавшие не закрыли за собой дверь и ему опять стало холодно. Можно было закрыть дверь, но вставать не хотелось. Он подвинулся по стене поближе к печи.
Глава 85
Плененный и сожженный Кремль был вскоре оставлен татарами. Богатство и слава Владимира гнали их прямохожей дорогой к Клязьме. Но еще некоторое время разношерстный и длинный хвост лютой татарской змеи отдыхал на берегах Москвы-реки. В граде же дымились остатки строений и обширное кострище на Маковице.
Василька нисколько не пугало, что татары неподалеку и он отчетливо слышит, как гудит их многолюдный стан. Он, не таясь, ходил по Кремлю. Его более не волновало, убережется ли он от поганых, перенесет ли бескормицу и хлад. Им овладело навязчивое желание найти Янку и обязательно предать земле жертвы своей измены. В сердцах Василько замышлял похоронить всех убиенных москвичей, но их оказалось так много, что ему пришлось пойти на попятную.
Как ни искал он днями и ночами Янку, не мог даже обнаружить ее тела. Он спустился в ров, прошелся по нему, дивясь большому количеству побитых христиан, особенно у Напольной стороны. По его разумению, татары после взятия Москвы убрали с Маковицы и ближних к ней подворьев тела москвичей и покидали в ров.
Почти на виду у татар он принялся разбирать во рву благочестивые кости. Но скоро убедился в бесплодности своих усилий – не потому, что тела смерзлись, а потому, что стал опасаться за свой рассудок. Каждое тело, которое он рассматривал, вызывало в нем нестерпимую душевную боль и непереносимое чувство вины. Все убиенные казались ему донельзя знакомыми, даже близкими, и их погибель Василько воспринимал, как личную утрату.
Именитых беглецов Василько все же захоронил, и не где-нибудь, а подле храма Рождества Предтечи, в выдолбленной им в мерзлой земле скудельнице. Над ней холмик насыпал невелик, в который воткнул наспех сколоченный крест. На кресте начертал угольем, что здесь погребены чада воеводы Филиппа, его жена и люди князя Владимира. Ни князя, ни его юной княгини Василько не нашел и потому сильно тужил. Не нашел он и праха чернеца Федора.
Он, бывая в истерзанном Кремле, не один раз замечал, что время здесь бежало быстрее, чем текли его прискорбные мысли. И на этот раз Василько не приметил, как наступил вечер, быстро окунувшийся в ночь с заморозками, стылыми звездами и глухой тишиной. Пришлось палить огни и греться, пребывая в зыбкой дремоте.
Под утро Василько совсем уснул, а когда проснулся, то подивился той перемене, что происходила на небосводе. По краю мрачного небесного купола пробежала бледная тень, затем он стал заливаться позолотой, голубизна все настойчивей проступала над головой, гася потускневшие звезды и изгоняя корытообразный месяц. Брызнули во все стороны веселые и согревающие лучи – солнце повисло ласковым кругом над притихшими и зачарованными лесами.
Внезапно он услышал человеческие голоса. Настороженно огляделся. Поспешил к сожженным городским стенам, вбежал на выстриженный пламенем вал и засмеялся, затем заплакал.
Внизу, из-за поросшего хвоей яузского холма, показался санный поезд. Поезд двигался по льду Москвы-реки и мнился многолюдным. Люди сидели на санях, ехали верхом, шли подле саней. Василько сначала почувствовал, а потом определил, что это были не татары, это были свои.
Он донельзя возрадовался. Ведь поганые извели не всех христиан, и как будет пригоже повстречаться с ними, повыспрашивать о татарах, о судьбе суздальских городов, поведать о стойкости москвичей. Он было уверился, что искупил свою тяжкую вину, сторожа вечный покой горожан, и именно потому Господь порушил его мучительное одиночество.
Василько бессвязно закричал, замахал руками. Но тут, будто случайно, его взгляд упал в забитый телами ров. Радостное возбуждение сменилось отчаянием. Ведь придется отвечать добрым людям, отчего он остался в животе, ловить на себе их подозрительные взгляды, чувствовать недоверие, замечать, как сторонятся его христиане. Ведь изувечен он (татары отрезали ухо), страшен и опустился так, что редкие захаживающие на пепелище люди пугались его и бежали прочь.
«Никто не ведает о моей крамоле. Буду угождать христианам, замолю свой грех, заслужу прощение», – принялся утешать себя Василько. Но упрямый голос внутри него настойчиво убеждал, что нельзя ему быть среди людей. Он сейчас не только опасался расспросов и возмездия, он был не в силах видеть их и говорить с ними.
Василько спустился с вала. Подле высокого и угловатого сугроба, бывшего на месте сторожевой избы, поскользнулся и упал на бок. Быстро поднялся и, морщась от боли, поспешил на Маковицу, оттуда почти бегом к наполовину сгоревшей Боровицкой стрельне. Вслед ему семенил волк, долго пировавший на мертвых развалинах и почуявший теперь приближение хозяев этой земли.
