Всеволод Крестовский - Петербургские трущобы. Том 1
Морденко заежился на своем месте и часто заморгал глазами; ему сделалось очень неловко от жестких слов арестанта, которого следователь остановил в дальнейшем монологе на ту же самую тему.
— Да что, ваше благородие, коли петь песню, так петь до конца! — махнул рукою Гречка, и по окончании рассказа был уведен из камеры.
После его ухода Морденко почти неподвижно остался на своем стуле и сквозь свои совиные очки глядел куда-то в сторону, как будто, кроме него, никого тут не было.
— Ну, что ж вы теперь на это скажете, почтеннейший? — как бы разбудил его пристав.
— Ничего, — отрицательно мотнул головой Морденко.
— Кажется, ясно ведь?.. А впрочем, и я еще постараюсь побольше несколько разъяснить вам. Присядьте-ка сюда поближе!
Пристав привел ему все те факты и соображения, которые могли служить в пользу невиновности Вересова. Старик слушал так же молча и так же внимательно — время от времени шевеля бровями своего черство-неподвижного лица.
— Так сын мой, стало быть, невинен? — раздумчиво спросил он после того, как следователь истощил все доводы.
— Я полагаю — так.
— Хм… Жаль, — произнес он в том же раздумьи.
— Чего жаль? — изумился пристав.
— Жаль, что он не тово… не вместе… — пояснил Морденко.
— Как жаль?.. Да вы должны быть рады!
— Я рад, — сухо подтвердил Морденко, по-прежнему глядя куда-то в сторону.
— Не понимаю, — пожал тот плечами.
— Я рад, — точно так же и тем же самым тоном повторил старик.
— А я его выпускаю на поруки, — объявил пристав.
— Зачем?
— Затем, что ненадобно его даром в тюрьме держать.
— Хм… Как хотите, выпускайте, пожалуй.
— А вы желаете взять его на свое поручительство? — спросил следователь.
— Я?! — поднял Морденко изумленные взоры. — Я не желаю.
— Да ведь вы сами же видите, что он невинен?
— Вижу.
— Так почему же не хотите поручиться? Ведь вы, между нами говоря, отец ему.
— Отец, — бесстрастно подтвердил Морденко. — А ручаться не желаю. Человек и за себя-то, поистине, поручиться на всяк час не может, так как же я за другого-то стану?..
Он думал про себя: «Взять на поруки — значит, при себе его держать, кормить, одевать, да еще отвечать за его поведение… Да это бы еще ничего — кормить-то, а главное, — теперь он с разным народом в тюрьме сидел, верно вконец развратился… Если тогда был невинен, то теперь убьет, пожалуй… И мое дело, вся надежда жизни моей пропала тогда… Все же он — барская кровь… барская… Нет, уж лучше господь с ним и совсем! Пускай его как знает, так и делает, а я сторона!.. Я — сторона».
И старик, в ответ на свою тайную мысль, замахал руками, будто отстраняя от своего лица какое-то привидение.
— А видеть его хотите?.. Он здесь ведь, у меня, — предложил ему следователь.
Морденко подумал, поколебался немного и отрывисто ответил:
— Не хочу.
И откланялся следователю, боясь в тайне, чтобы не встретиться как-нибудь с Гречкой или, что ему еще хуже казалось, с сыном.
— Господин Морденко убедился, кажется, что вы невинны, но отказался взять на поруки, — объявил пристав Ивану Вересову, когда тот был приведен к нему. — Если хотите выйти из тюрьмы, ищите себе поручителя.
Арестант вскинул на него радостно-благодарный взор и молча поклонился.
LII
ФАРМАЗОНСКИЕ ДЕНЬГИ
Но недолга была радость Вересова. Где и как найти ему поручителя? Да и кто захочет брать на свою шею такую обузу? Вересов очень хорошо знал, что масса нашего общества весьма склонна смотреть с дурным предубеждением на человека, сидевшего в тюрьме, не разбирая — виновен ли он или невинен; одно слово — в тюрьме был, — и баста! — этого уже довольно для составления известного приговора. Да и, кроме того, ему решительно не к кому было обратиться. Теперь он начинал чувствовать себя одиноким более чем когда-либо, более чем в тюрьме: там у него была хоть одна крепкая, надежная душа человеческая, был честный друг и товарищ — Рамзя, — а на воле что ему оставалось?
И все ж таки, хоть и бессознательно, а почему-то хотелось на волю…
Грустно сидел он в арестантском ящике, называемом тюремным фургоном, который имеет назначение возить заключенных из тюрьмы и обратно, на следствия, суд и к экзекуции. Против него помещался Гречка, а о-бок с ними еще два арестанта.
— Ну, малец, ты меня прости, что я маленько тово… поприпер тебя, — откровенно обратился он к Вересову, — я же зато и выпутал, а ты не гневися. Что ж делать! Так уж случилось: линия!..
— Я не сержусь… Господь с тобою, — кротко и просто ответил Вересов.
— Ну, и спасибо! На нашего брата ведь что сердись, что не сердись. Сердит да не силен, говорится, так знаешь — чему брат? А по мне, хоть и силен, все равно наплевать!.. А ты, друг, лучше вот что скажи: тебя на поруки отпущают?
— Да, на поруки.
— А батько-то, слышно, отказался!
Вересову не хотелось распространяться насчет отца, и поэтому в ответ он только коротко кивнул головою.
— Ну, значит, надо нанять поручителя, — заметил Гречка.
— Как это нанять? — спросил его Вересов.
— Ах ты, простота-простецкая!.. Обнаковенно как! — подсмехнулся тот. — Как завсегда промеж нас творится, — за деньги.
— Да где ж его взять-то? Я никого не знаю.
— А зачем тебе и знать? Этого вовсе не требуется. Дай полтину в зубы приставнику либо подчаску — он тебе всю эту штуку мигом и обварганит.
— Да коли поручитель-то меня не знает? — возразил Вересов.
— Да и не к чему ему знать. Это уж такая ихняя прахтика; с того только и хлеб жуют.
— Да ведь много, пожалуй, заплатить придется.
— Фью! — презрительно свистнул Гречка, махнув рукою. — За три цалковых кого хошь возьмет, хоть самого Ланцова,[341] а не то — сам Ванька Каин из гроба восстань — и от того не откажется.
— Нет, уж видно, в тюрьме придется досиживать! — вздохнул Вересов после грустного раздумья.
— Зачем в тюрьме?! — изумленно спросил его Гречка. — Аль уж она, сударушка, так полюбилась тебе?
— Где полюбиться! Денег нет, — признался Вересов.
— Эвона!.. Только-то и всего!.. Деньги отыщем! Деньги — дело нажитое, — утешил Гречка. — Да хоть я, пожалуй, дам тебе! Три с полтиной — куда ни шло! Больше не проси, потому, — не дам: больно жирно будет, а три-то могу — значит, только чтоб на выкуп хватило.
Вересов поглядел на него с немалым недоумением. Его изумлял этот порыв великодушия в человеке, который принес ему столько зла и несчастий. Но к таким порывам иногда весьма бывают склонны непосредственные и — что казалось бы очень странным — глубоко и грубо испорченные натуры. В злодее цивилизованном и утонченном несравненно труднее отыскать признаки сердца и совести, чем в злодее грубом, простом и необразованном. Первый часто совсем теряет эти нравственные свойства, тогда как второй более бывает способен сохранить искру чего-то человеческого под грубой корой разврата и преступления. В непосредственном человеке чаще пробуждается и непосредственное человеческое чувство. Таковы, по крайней мере, выводы из тех фактов, которые мне лично доводилось наблюдать в людях этого рода. И понятно, почему оно так бывает: простой, непосредственный человек делается жертвой преступления по большей части из трояких побуждений: либо это несчастная, психиатрически-врожденная наклонность, либо негаданный-недуманный прежде страстный порыв, либо же, наконец, экономические и социальные условия жизни и быта. Эти последние, к несчастию, служат наиболее частой, почти общей, характеристической причиной преступлений для задавленного, бедного и необразованного класса. Стало быть, если гнет да голод заставляют человека становиться преступным, то, по удалении той или другой причины, он бывает более чем цивилизованный, утонченный негодяй, способен к порывистым возвратам хорошего человеческого чувства. Что же касается до негодяев цивилизованных, то читатель в течение нашего длинного рассказа, вероятно, мог уже уяснить себе, какие именно пружины чаще всего являются тут двигателем преступлений. Да и самый характер-то преступления тут уж совсем иной, противоположный нищете и голоду.
* * *Дело клонилось к вечеру, и на татебном отделении не ждали экстренных посещений какого-либо начальства. Поэтому камеры не были замкнуты, и арестанты свободно могли переходить из одной в другую, в гости к товарищам — посидеть да покалякать час-другой, до вечерней поверки. Осип Гречка явился в камеру, где содержался Вересов, и направился прямо к нему.
— Вот тебе три с полтиной! Считай, верно ли? — сказал он, подавая три истертые бумажки вместе с крупными медяками.
Вересов стоял в замешательстве: ему не хотелось принять деньги, напоминавшие что-то вроде подаянья.
— Да ну, бери же, что ль! Не жгутся! — грубо сунул тот ему в руку.
