Михаил Старицкий - Перед бурей
— Нет, — возмущался Чаплинский, — это ужасная жертва, моя пышная панна! Ее мосць не взвесила еще, как, привыкши к роскоши, к неге... воспитавшись, так сказать, как лучший райский квятек[131] в теплице, и вдруг из эдема — в глушь, в дикий гай, в хуторскую трущобу!
— Напрасно пан тревожится обо мне, — ответила, взглянув на Богдана любовно, Марылька, — та теплица, где я росла, была для меня лишь тюрьмой, а эта, как пан выражается, глушь и трущоба для меня рай... всякому дорого то, что говорит его сердцу, что греет лаской.
— Что ни слово у панны, то новый перл! — пожирал ее маслеными, слипающимися глазками Чаплинский. — Як маму кохам, это неисчерпаемый клад сокровищ, — икнул он. — Но неужели паненке не жаль роскошных варшавских пиров, где блеск, великолепие, пышное рыцарство? — подкручивал он свои подбритые усы.
— Моя красота не имеет на панском рынке цены, — улыбнулась нежно Марылька, — а все эти пиры, весь этот блеск — одна лишь лукавая суета; голова только кружится от чада, а на сердце пустота и тоска. Поверь пане, что в безыскусной природе больше красы, что в неизнеженном сердце больше любви и правды.
— Так, панна моя кохана, так!— ухватился Чаплинский за сердце и покачнулся. — Здесь больше ласки, а если панна любит природу, так вот у меня она в моих маетностях, бесконечных в Литве, кроме староства.
— Ого! — взглянул Богдан насмешливо на подстаросту. — У свата такие страшные маетки, а он бросил свое добро и заехал сюда искать счастья?
— Так, заехал, — кивнул усиленно головою Чаплинский. — Заехал потому, что мне все мало... Дай мне полсвета, так я и за другою половиной протяну руки, далибуг!
— Ой свате, — засмеялся Богдан, — не зазихай на весь свет!
— Какой же пан ненасытный! — укоризненно взглянула на него Марылька. — Разве его маетки литовские мизерны?
— Мизерны, матка найсвентша! Они богаты, восхитительны, как сказка! — воскликнул пан подстароста. — Бор, сосны, ели одна на другую насели, и под ними вода, а на зеленых ветках качаются зеленые русалки — мавки.
— Ой, я бы ни за что туда не пошла! — закрыла глаза руками Марылька. — Я их боюсь: они залоскочут, да и в воде жабы...
— Панна, не бойсь! Вот этою рукой тридцать рыцарей косил, — так мы и жаб и мавок канчуками к панским ножкам...
— Ха-ха-ха! — рассмеялся Богдан. — Неужели косил? Я не подозревал в свате такого Самсона.
— Я скрываю силу... пане... чтобы не пугать, не полохать... Но для паненки...
— Пан разгонит весь свет? Ой, страшно! — залилась серебристым смехом Марылька. — Да и тоскливо бы было...
— И разгоню... и сгоню к панне... арканом... — цалуе ручки! — потянулся было Чаплинский, но опять сел.
Марылька, заметив, что поведение Чаплинского начинало уже коробить Богдана, поспешила незаметно уйти, не попрощавшись даже с подстаростой.
А Богдан было предложил ему отдохнуть на своей половине, но тот уперся ехать.
Когда колымага Чаплинского была подана и Богдан вывел под руки своего гостя, то последний начал обнимать его и изъясняться в любви:
— Я тебя, свате, так люблю... так, что теперь мне этот Суботов стал самым дорогим местом... Я это и самому старосте скажу... Ей-богу, скажу. А эта твоя дочка... эта крулевна... просто... околдовала меня!..
— Больше наливка да ратафия, — заметил Богдан, — а к паненке я бы просил пана относиться скромней: она терпеть не может комплиментов и обижается... Для сироты всякое залицанье обидно. Я ей поставлен богом за отца, — сверкнул он невольно глазами, — так клянусь, что в обиду ее не дам никому.
— Убей меня гром, коли я что, свате... ведь пойми ты, друже мой... — возразил слезливым голосом Чаплинский, целуя Богдана, — я вдов... одинок... так отчего же мне нельзя помечтать о счастье?
— Стары уж мы для него.
— Не говори сват, про старость... — замахал Чаплинский руками, усевшись в свой повоз, — цур ей!.. А я у тебя теперь вечный гость... рад ли, не рад... а гость...
— Много чести, — нахмурил брови Богдан, — так много, что вряд ли и поднять мне на плечи... Ну, с богом! — махнул он рукой кучеру, и колымага с пьяным и влюбленным Чаплинским, громыхая, покатилась за браму.
А Марылька давно уже сидела на скамеечке в самом уютном месте гайка, где сплетались вверху зыбким куполом изумрудные, широкие ветви и откуда виднелась дуга ясной реки.
Обед утомил панночку, и она села там отдохнуть и задумалась, — не о Чаплинском, конечно, — а о себе, о своем положении... Богдан ей нравился и лицом, и своим увлечением, и своею мощью: эта сила, что вскоре должна была открыть ему широкие двери, особенно была привлекательна для паненки. Честолюбивая с детства, имеющая все данные для власти, она до сих пор играла в жизни самую ничтожную роль; это терзало ее и раздражало еще больше; и вот появляется на ее горизонте Богдан, которому все предсказывали такое высокое будущее. Марылька страстно ухватилась за этот способ возвышения. Но... любила ли она Богдана? Об этом она и не думала да и сама не могла разобраться: так как до сих пор сердце ее не знало пылкой любви, то она искренно поклялась бы, что одного Богдана лишь любит, что он для нее — все! Особенно теперь, при напряженной борьбе за него с Ганной, Марылька ощущала едкое раздражение, поднимавшее теплоту ее чувства.
Уже были сумерки, когда Зося, бегая по гайку, наткнулась на Марыльку.
— Вот где моя кохана паненка, а я по всей леваде ищу!
— А что такое, Зося? — вздрогнула та, — верно, к больной? Это становится скучно.
— Нет, я не оттуда... — с трудом переводила дух запыхавшаяся Зося, — а от пасеки... думала, что там паныч, хотела позабавиться да и наткнулась на разговор деда с Ганджой.
— На какой? — заинтересовалась Марылька.
— Да вот речь у них шла про паненку.
— Ну, ну! — даже привстала Марылька и с тревогой оглянулась кругом.
— Они говорили про то, что панне не подобает быть католичкой, что козачка повинна быть греческого закона, а то ляховку в семье козачьей держать грех... что они об этом сказывали и больной пани и что та встревожена, хотела просить Богдана, так Ганна заступилась: «Зачем, мол, принуждать? Ведь нам же, говорит, больно, если ляхи нас заставляют приставать к унии... так и им. Да и на что это нам? Она чужая... и никогда с нами не побратается... вот, мол, как оливы с водой не соединишь, так и ее с нами. Так пусть-де она и остается чужой».
— А, ехидна! — побледнела и прикусила себе губу Марылька. — Прямо ставит порог... накидает на горло аркан. Значит, медлить нельзя: там целая стая волков, а я одна... Ах, как тяжело быть одной на свете! — вздохнула она и, опустившись на скамью, прислонила свою голову к липе.
В это время вблизи раздались торопливые шаги, и Зося, вскрикнувши: «Пан господарь!» — убежала в глубь рощи; Марылька же встрепенулась было, как вспугнутая газель, но не убежала, а снова уселась на скамью, приняв еще более грустную позу.
— Так и думал, что здесь мою доньку найду... сердце подсказало, — подошел торопливо Богдан и вдруг остановился: — Но что с тобой моя любая квиточка? Ты грустна... ты плачешь... Уж не обидел ли тебя кто?
— Ах, тато, тато! — вздохнула глубоко Марылька и отвела руку от влажных, повитых тоскою очей. — Как мне не грустить? Ведь одна я на этом холодном свете... Одна сирота!.. Нет у меня близких... всем я чужая!
— Как? И мне? — опустился даже от волнения на скамью Богдан. — Тебя обидел, верно, этот литовский пьяница?
— Нет, нет, тато, — перебила его грустно Марылька, — все мне эти можновладцы противны... я презираю их пьяную дерзость... а ты, тато мой любый... ты один у меня на всем свете, один, один! — залилась она вдруг слезами и припала к нему на грудь.
— И ты у меня одна, — вскрикнул Богдан, опьяненный и близостью дорогого существа, и созвучием охватившего их чувства, — одна, одна!.. Весь мир... все... только бы тебя оградить... только бы осушить эти слезы... дать счастье, — шептал он бессвязно, осыпая и душистые ее волосы, и дрожащие руки ее не отцовскими поцелуями...
— Тато! — выскользнув из его объятий, сказала Марылька и посмотрела на него пристальным, печальным до бесконечности взглядом. — У меня такая тоска на душе, а неизвестность еще больше гнетет. Я слыхала про смерть отца... он завещал меня тебе; но я не знаю его последних минут, его последних желаний... Расскажи мне, дорогой, все про него, все без утайки.
— Не растравляй своей тоски, — погладил ее нежно по головке Богдан, — ты и без того сегодня расстроена...
— Нет, нет, тато, расскажи на бога! — сложила накрест руки Марылька. — Дай мне с ним побыть хоть немного мгновений; это меня успокоит.
