Гарри Табачник - Последние хозяева Кремля
Он располагает огромной „абсолютной, практически неограниченной властью, — предупреждал Сахаров, когда весной первая сессия Съезда народных депутатов избрала генсека председателем Верховного Совета. — Концентрация такой власти в руках одного человека чрезвычайно опасна”. Пленум это подтвердил. Теперь власть эта еще более возросла. Горбачев выразил нежелание использовать старые, т. е. сталинские методы. Даже если он сдержит свое слово, то где гарантия, что слово сдержит его преемник, которого конституция наделила столь широкими полномочиями? Однажды в разговоре с британским министром иностранных дел А. Иденом Сталин заметил, что роковая ошибка Гитлера в том, что тот не знал, где остановиться.
— Вы напрасно улыбаетесь, господин Иден, я знаю, где остановиться, — заверил гостя диктатор.
Знает ли нынешний преемник Сталина, где остановиться? Будут ли знать те, кто придет ему на смену? Или они начнут оттуда, где остановился Сталин, и продолжат его дело? Возвращение в определяющий политику страны орган шефа секретной полиции особого оптимизма не вызывало. Это расценивалось не только как пренебрежение чувствами граждан, которым гласность раскрыла глаза на то, какую зловещую, бесславную роль играли в их жизни „славные органы”, но и как предупреждение. За рубежом и внутри страны все громче начинали звучать голоса тех, кто, наблюдая за его действиями, приходил к заключению, что он совсем не намерен устанавливать в стране демократию и рыночную экономику, а стремится спасти все, что можно спасти в существующей системе, идя на некоторые уступки в области прав человека, устраняя наиболее устарелые одиозные черты режима, заменяя старые, законы новыми, более современно сформулированными.
Укрепление положения генсека — председателя на вершинах власти отнюдь не свидетельствовало об укреплении его позиций внутри страны. Скорее наоборот. Закончившийся пленум создал ему больше врагов, чем друзей. Официально он созывался для рассмотрения национальных проблем. Но ничего нового предложено не было. Следуя примеру своих предшественников, Горбачев вновь пытается лавировать, стремясь предотвратить обострение конфликтов, он прибегает к древней римской практике „кнута и пряника”. С одной стороны он идет на уступки, выступая за большую экономическую самостоятельность Прибалтики, с другой, он заявляет, что не потерпит никакого проявления самостоятельности на Украине, и направляет войска для подавления проявлений самостоятельности в Ереван и Тбилиси. Причем делается это так, что каждая уступка заносится в зачет генсеку, а за репрессии вина возлагается на кого-нибудь другого. Примерно то же происходило и в сталинские времена, когда множество арестованных, загнанных в лагеря, обвиняли в своих несчастьях кого угодно, но продолжали верить в непорочность „земного бога”. За кровавую расправу в грузинской столице в апреле 1989 г. ответственным был признан якобы поплатившийся именно за это местом в Политбюро В. Чебриков, хотя маловероятно, чтобы решение об использовании войск Закавказского военного округа в таком масштабе и для таких целей могло быть принято без санкции председателя Комитета обороны, т. е. Горбачева.
Признав устами своего главного идеолога А. Яковлева незаконность пакта Молотова—Риббентропа, лишившего Литву, Латвию и Эстонию независимости, Кремль тем не менее отказался признать незаконность его последствий — советской оккупации прибалтийских государств, что должно было представляться абсурдом выпускнику юридического факультета Горбачеву. Пленум еще раз подтвердил решимость партии сохранить империю.
В выпущенном им документе обращал на себя внимание тот факт, что именно сейчас в такой сложной обстановке обострения национальных противоречий сочтено было важным объявить русский язык государственным на всей территории страны. Расценить это можно было только как отчаянную попытку найти поддержку у растущих сил русского национализма. С какими же русскими националистами пыталась установить контакт дискредитировавшая себя партия? С потомками ли тех, кто когда-то поддержал большевиков в надежде сохранить империю? Такого рода националисты ради империи пошли и на духовное разложение нации, и ее рабство, и осквернение ее святынь, и преследование религии, и разгром ее культуры.
Или же Горбачев, позволив пышно отпраздновать 1000-летие крещения Руси, был готов на союз с теми здоровыми и заслуживающими всяческой поддержки силами, выступающими за возрождение русского народа, пробуждение в нем утерянных за годы советского режима моральных ценностей, восстановление необходимой всему человечеству русской культуры, освобождение русских от иллюзорного имперского величия, вернув им свободу и благополучие?
Оставив без ответа этот вопрос, пленум недвусмысленно отвергал какую-либо возможность выхода республик из Союза и объявил, что внутрисоюзные границы пересмотру не подлежат. В общем, напряженность в отношениях между республиками после такого документа не только не уменьшилась, а, наоборот, возросла. А выступившая буквально перед самым началом пленума с декларацией о том, что она намерена „добиваться независимости в ходе перестройки” литовская компартия и после пленума своей позиции не изменила.
— Прежде всего мы добиваемся экономической независимости, — объяснил первый секретарь партии Альгирдас Бразаускас, с которым мы вели беседу в массивном здании ЦК компартии Литвы в центре Вильнюса хмурым ноябрьским утром 1989 года.
На следующий день после нашей беседы А. Бразаускас был вызван в Москву, где от него потребовали объяснений, почему литовская компартия добивается независимости.
Удалив из Политбюро еще одну группу своих противников, Горбачев впервые с тех пор, как стал генсеком, добился в нем рабочего большинства. До этого он мог твердо рассчитывать только на голоса Э. Шеварнадзе, В. Медведева и А. Яковлева и ему приходилось искать союза то с одним, то с другим членом Политбюро. С введением в состав партийного ареопага долгие годы работавшего в военной промышленности Ю. Маслюкова, генсек приобретал голос еще одного технократа, недавно выразившего свою полную поддержку программе радикальных реформ. Число тех, на кого мог рассчитывать Лигачев, сократилось. Принимавшие раньше по некоторым вопроса его сторону теперь сами чувствовали себя неуверенно, и это резко уменьшало опасность „дворцового переворота”. А присутствие в Политбюро В. Кючкова служило дополнительной гарантией против этого, хотя, как свидетельствовал опыт прошлого, полагаться на КГБ — дело опасное.
Внешне произведенная Горбачевым очередная перестановка вроде бы подтверждала укрепление его положения, но ее можно было рассматривать и как признак его растерянности, незнания, что предпринять, попыткой очередной перетасовки колоды повлиять на ситуацию в стране. Ведь введенные им в Политбюро „новые” люди принадлежали к все тому же кругу партаппаратчиков. За пределы этого круга генсек выйти даже и не пытался.
Он опять продемонстрировал, как заметил американский специалист А. Бекер, то же ограниченное понимание проблем страны, с каким пришел к власти, он по-прежнему считал, что исправить положение можно „решительной, но самой элементарной перетряской персонала, которая расшевелит бюрократию”.
А стране нужна была не перетряска, а эффективное руководство. От слов пора было переходить к делу. Горбачев же, замечает экономист Е. Амбарцумов, „слишком много говорит и не выполняет свои решения”. Проведший три года в Москве шведский дипломат А. Аслунд в своей только что вышедшей в США книге делает вывод, что перестройка, завершив первый этап, когда Горбачев считал, что нужны лишь незначительные поправки системы, теперь вступила во второй этап, начавшийся летом 1987 года, когда озабоченный неудачей генсек предпринимает первую попытку всестороннего подхода к решению проблем.
С самого начала, несмотря на широковещательные заявления о творческой энергии масс, генсек апеллировал, главным образом, к интеллигенции, стремясь привлечь ее на свою сторону и превратить в катализатор перестройки, однако только когда он понял, что его программа терпит крах, он решает освободить находящегося в ссылке уже почти два года с тех пор, как он пришел к власти, Сахарова, чьи взгляды на переустройство общественно-политической жизни страны и международные отношения он частично воспринимает. Когда выйдет его книга „Перестройка и новое мышление”, в которой он повторит многое из того, о чем двадцатью годами раньше писал Сахаров в „Мыслях о прогрессе, сосуществовании и интеллектуальной свободе”, имени академика он не упомянет. Освобождая Сахарова, Горбачев рассчитывает на его моральный авторитет и поддержку, что было ему необходимо для привлечения на свою сторону интеллигенции. А без нее нечего было и пытаться найти выход из положения. Предпринятое им с тех пор позволяет сделать вывод, что в то время он ставил перед собой такие цели:
