А. Сахаров (редактор) - Павел I
– Я иного мнения, – ещё больше хмурясь, сказал Панин. – Может, ты находишь, что народ любит и палки, и крепостное право?
– Да, это очень серьёзный довод. Мы отменим и палки, и крепостное право, но нам потребуются годы. А народ ждать не любит. Поэтому рассчитывать на проявления народной благодарности не следует. Я даже принял кое-какие меры предосторожности.
– Почему потребуются годы?
– Если освободить крестьян без земли, они возьмутся за вилы.
– Надо, значит, освободить их с землёю.
– Ты Дугино отдашь?
– Дело не во мне и не в моём Дугине… Нужно найти общее решение, которому я подчинюсь, как другие.
– Зачем непременно общее решение? Если б ты хотел отдать своим крестьянам Дугино, ты давно мог бы это сделать. Как ни относиться к нашему самодержавию, надо всё же признать, что оно никогда не запрещало частным лицам заниматься благотворительностью, – сказал Пален. В тоне его теперь, как и у Панина, звучала явная враждебность. – Во всяком случае, я решительно тебя прошу не поднимать вопроса о крепостном праве… До тех пор, пока мы не доведём дела до конца. Я прямо скажу: ты отобьёшь от комплота девять десятых участников. У нас состав пёстрый. Одни принимают участие в деле по самым высоким патриотическим мотивам, как ты. А другие – потому, что подкуплены на английские деньги. Одни хотят завести конституцию или даже республику, а другие смертельно боятся, как бы Павел не освободил крестьян.
– Назови имена. Я не желаю участвовать в деле с такими людьми… И об английских деньгах я слышу впервые.
– Я никак не предполагал, что ты подкуплен. И меня, как ты догадываешься, не подкупили. Что до английских денег, то беды никакой нет, ежели и правда. Лишь бы стать у власти, а затем мы отобьём у господ англичан охоту вмешиваться в наши дела… Впрочем, большинство у нас составляют люди, которым одинаково мало дела и до крепостного права, и до конституции, и до Англии. Большинство – это молодые люди, которые пойдут свергать царя, как ещё недавно шли шалить в корпусе. Всё равно: сейчас мы все союзники. А дальше будет видно… Нечего переделывать людей, бери их такими, каковы они есть, ежели ты хочешь быть политическим деятелем.
По побледневшему лицу Панина он увидел, что раздражение завело его слишком далеко. «Да, конечно, это не следовало ему говорить. Он хоть и молод, но занимал важнейшие государственные посты».
– Ну, что ж нам тут спорить на сквозном ветре, – изменив тон, благодушно сказал Пален (точно они только что заговорили на этом месте). – К тому же ты это понимаешь лучше меня. Ты так долго изучал все эти вопросы. Ich habe nur die P f i f f i g o l o g i e studiert,[258] – сказал он весело (Панин знал, что это слово, от pfiffig – «хитрый», было любимым выражением Палена). – Главное моё соображение: нет у нас конституционалистов. Ты, я, Яшвиль, ещё два-три человека. Воронцов? И то не знаю. Едва ли даже Талызин? Да и у каждого конституционалиста, верно, свой проект конституции. Сговориться будет не так просто.
– Мы убедим других.
– Надеюсь, убедим: гвардия в моих руках.
Он опять пожалел о вырвавшемся у него слове, увидев снова раздражение и недоверие на смягчившемся было лице Панина. «Однако я всё хуже собой владею», – подумал он с неудовольствием.
– Ну да сначала сделаем дело, – сказал Пален. – Ты когда едешь? Завтра?
– Да, кажется.
– Счастливого пути… До его о т р е ч е н и я… Когда он отречётся, я тебя вызову… Мы немедленно тебя вызовем, – поправился он. – Пойдём, однако, он скоро приедет. И то ему, верно, сегодня же донесут, что я долго с тобой разговаривал…
IX
Они вернулись во внутренний двор замка, и опять появление Палена привлекло общее внимание. Гул разговоров ослабел. Никита Петрович, ни с кем не заговаривая, вернулся на своё прежнее место и оттуда недоброжелательно провожал взглядом Палена. «Эким он ходит х о з я и н о м д о м а! – сказал он себе с лёгким раздражением. – И улыбается этак по-королевски…» Он подумал, что Пален, верно, ненасытной любовью любит своё х о з я й с к о е положение в России, почёт, который ему воздают, и особенно сказывающуюся в этом почёте – власть. «Верно, любит и двор, и этикет дворцовый, и куртизанов, и пажей, и скороходов, и все эти chinoiseries.[259] – с насмешкой думал Панин, в душе сознавая, что и сам он ко всему этому не вполне равнодушен, и оттого озлобляясь ещё больше. – Зачем же ему наша cause,[260] если он и так хозяин в России, le maitre absolu du pays?[261] Для верности, что ли? Он не был бы и за конституцию, если б обеспечил себе роль временщика. Ведь при Павле всё это карточный дом… А когда Пален совсем усядется над нами, он в своём роде будет почище Павла…» Никита Петрович сердито оглянулся на пажа, который жадными глазами тоже следил за Паленом. Военный губернатор остановился около группы семёновских офицеров. Наследник престола отдал честь, настойчиво подчёркивая свою служебную подчинённость. Лёгкая ответная улыбка Палена и принимала это как должное, и вместе как бы показывала, что его немного забавляет подчинённость ему наследника русского престола. Так, по крайней мере, про себя толковал эту улыбку Панин.
Посторонняя публика в углу двора заволновалась. Штааль оглянулся. Кучка собралась и быстро росла вокруг немолодого дворцового служителя, который что-то рассказывал с очень значительным видом. Штааль подошёл к кучке. Служитель, только что прибежавший с Царицына луга, взволнованным шёпотом сообщил, что на вахтпараде случилась беда. Батюшка царь с самого начала был очень гневен. Под конец парада что-то такое не вышло, и государь изволил приказать отсчитать виноватому офицеру двести палок. Служитель ахал, рассказывая об этом происшествии, но в глазах его сияла с трудом сдерживаемая радость. Принесённое известие в одну минуту облетело весь двор. Гул голосов как-то вдруг изменился. Изменились и лица офицеров. Из них никто не подходил и не расспрашивал служителя – его об этом было стыдно расспрашивать. Анна Петровна Гагарина вдруг откинулась на спинку стула и закрыла лицо муфтой. Александр Павлович, очень бледный, стоял перед Паленом, который продолжал что-то ему рассказывать. Пален был по-прежнему совершенно спокоен. Но на лице его больше не было улыбки. Он стал чрезвычайно серьёзным.
Со стороны дворцовой площади загремел барабан. За его грохотом не было слышно команды. Посторонняя публика мигом отхлынула в дальние углы двора. Пален занял своё место сбоку от представлявшихся и в последний раз окинул их беглым внимательным взором. Все вытянулись и замерли. Барабан гремел всё громче. Вдруг грохот оборвался. Настала мёртвая тишина. К воротам, верхом на белой лошади, медленно подъезжал император. Адъютант и камер-гусар ехали по сторонам от него, сзади, так что головы их лошадей приходились вровень бёдрам императорского коня, ни на дюйм не отступая от положенного расстояния. Странный треугольник приблизился к воротам и здесь в мгновенье расстроился. Адъютант и камер-гусар соскочили с коней, Въезжать верхом во внутренний двор замка имел право один император. Белый конь, скашивая глаза назад и закусывая удила, шагом вошёл во двор. Землисто-бледный человек в синевато-зелёном мундире, с двумя звёздами, немного поднявшись на стременах и наклонившись вперёд, судорожно постёгивая хлыстом по ботфорту, быстро озираясь по сторонам воспалёнными, красными глазами, доехал до середины двора. Адъютант боком бежал за государем, не сводя с него глаз. Вдруг государь рванул поводья. Белый конь, сильно мотнув головой, стал, не доходя до окаменевших людей. Император сошёл с лошади, бросив поводья камер-гусару, и принял рапорт Палена. Он больше не постёгивал себя по ботфорту и хлыст держал как-то странно, на некотором от себя расстоянии, точно собирался отбить внезапный удар. Опустив подбородок, Павел снизу вверх в упор, странно остановившимися глазами, смотрел на графа Палена. Затем, не сказав ни слова, сдвинулся и мелкими автоматическими шажками, высоко поднимая ноги, подошёл к первой офицеркой группе. Бледный как смерть наследник престола, глядя на отца, что-то пробормотал невнятно. Неестественная и страшная улыбка искривила землистое лицо с выпученной нижней губою. Вдруг государь круто повернулся назад. За спиной Павла на расстоянии сажени огромным столбом стоял Николай Зубов. Хлыст дёрнулся в руке императора. Несколько секунд длилось мучительное молчание. Затем послышался внятный звучный голос Палена. Все на него оглянулись. Он назвал какую-то фамилию. Мальчик в мундире пажа сорвался с места и выбежал вперёд. Император отшатнулся и поднял хлыст.
– Камер-паж… имеет счастье благодарить ваше императорское величество за высокую милость, – спокойно произнёс Пален. Мальчик, споткнувшись, опустился на одно колено, с очевидным усилием сгибая ногу в высоком и узком ботфорте. Государь вдруг захохотал и протянул руку для поцелуя. В ту же секунду, взглянув поверх головы мальчика, он встретился взглядом с уволенным вице-канцлером. Павел отдёрнул руку, и воспалённые глаза его снова остановились.
