Валентин Лавров - Катастрофа
3
В 1943 году, в девятом номере «Нового журнала», «американец» Михаил Цетлин поместил некролог: он писал о «замечательных качествах покойной Н. А. Тэффи».
Многие глубоко огорчились, прочитав это известие, улыбнулась лишь сама… Тэффи. Она была если не совсем здорова, то вполне жива.
Цетлин умрет в США через два года, Надежда Александровна переживет автора своего некролога на семь лет.
Увы, зато остальные некрологи не врали. Еще в конце ноября 1942 года в местечке Шабри скончался талантливый писатель, автор «Сивцева Вражка», Михаил Осоргин. Он занял откровенно патриотическую позицию, ему пришлось прятаться от нацистов. Сохранились письма, которые он отправлял в концлагерь Сосинскому. «Держитесь, Володенька, — подбадривал он, — победа будет за нами. Враг действительно будет разбит!»
Прочитал Бунин некролог на своего старого знакомца Бальмонта, давно пережившего свою оглушительную славу. Поэт умер в безвестности и бедности.
Скончались замечательный художник Федор Малявин, бывший лидер правого крыла кадетов, и крупный экономист Петр Струве, молодая талантливая поэтесса Ирина Кнорринг — ее стихи нравились Бунину, издатель 22 томов «Архива русской революции» Иосиф Гессен, знаменитый в прошлом на всю Россию земский врач Альтшуллер, разоблачитель Азефа и вечный охотник за всеми провокаторами Владимир Бурцев, блестящий переводчик Григорий Лозинский.
Незадолго до окончательной победы русских сделает свои последние шаги мать Мария — шаги героические, ибо уйдет она в газовую камеру, спасая подругу по тюремной камере и назвавшись ее именем. Своею волей она победила ужас смерти.
Нацисты отрубят голову красавице княгине Вике Оболенской.
В сентябре 1945 года, когда Бунин переберется в Париж, он придет проститься с Гиппиус. Зинаида Николаевна будет лежать в дешевеньком гробу, с бумажным венчиком на желтом высохшем личике, с тонкой церковной свечкой меж бескровных пальчиков, на которые скатятся восковые слезки.
Священник отец Липеровский служил панихиду.
Бунин, враз побледневший, приблизится к гробу, постоит минуту и выйдет в столовую. В большое окно будет виднеться просторный двор католической школы, чуть подернутые первой бронзой осени каштаны и холодное безоблачное небо.
Потом он опустится на колени перед образом Казанской Божьей Матери и станет усердно молиться. По окончании подойдет к покойнице, земно ей поклонится и приложится к руке. По его щекам побегут слезы, а в памяти всплывут стихи, которые давно- давно, еще во время совместного отдыха в Висбадене, он услыхал от Зинаиды Николаевны:
Дойти бы только до порога.
Века, века… и нет уж сил.
Вдруг кто-то властно, но не строго
Мой страшный остановит путь.
Ее путь был остановлен. Поэтесса Гиппиус теперь принадлежала литературе, а ее душа Богу.
…Русская эмиграция, порожденная державной катастрофой, уходила в Вечность.
ГРОМ ПОБЕДЫ, РАЗДАВАЙСЯ!
1
«Клубная жизнь» в столовой «Жаннет» с отъездом Гали и Магды стала хотя и менее оживленной, но вовсе не прекратилась. После того как в предвечерние, самые любимые Буниным часы он с Бахрахом возвращался с прогулки, начинался ужин.
Когда-то, еще в начале войны, Зуров с брезгливой миной на лице поковырялся в блюде, которое приготовила Вера Николаевна, и кисло произнес:
— Это что, рыба? Это какая-то тряпка…
Питание действительно резко ухудшилось, но Бунин строго оборвал:
— Вы, Леня, нам можете предложить что-нибудь другое? Если нет, так не портите аппетит остальным.
С той поры обитатели виллы ругали голодное существование и дурную пищу исключительно в своих дневниках да в посланиях близким. За столом же с христианской безропотностью поглощали то, что Бог послал.
Случалось, Бунин брал на себя боевую задачу по добыче пищи.
В такой день, стараясь не привлекать внимания окружающих, писатель с утра исчезал с «Жаннет», унося с собою какой-то таинственный сверток.
Спустившись по Наполеоновской дороге, Бунин попадал в старый город. Здесь, в кривых и крутых улочках, когда-то — лет за двести до описываемых событий — бродил уроженец Граса Оноре Фрагонар, которому суждено было стать национальной гордостью Франции.
Теперь же другой великий, которому предстояло стать гордостью России, и не художник, а писатель, пытался променять изящный фрак или несколько прижизненных книг Бальзака или Мериме на что-нибудь съедобное.
От книг бакалейщики сразу отказывались («Такого, слава Богу, в доме не держим!»), а фрак — последний оставшийся! — долго мяли в руках, зачем-то плевали на пальцы и растирали по сукну, пристально рассматривая на свет, кряхтели, но свой товар выложить не спешили.
— Какой французский Бог создал таких болванов! — прорывало наконец долго крепившегося Бунина. — Как ты смеешь плевать на фрак, в котором я вальсировал с принцессой Ингрид, а шведский король пожимал мне руку?! Денег у меня было столько, что я мог скупить все эти паршивые лавчонки вместе с их дурацкими хозяевами!
Упоминание королей благотворно действовало на республиканские души потомков Фрагонара. Они выдавали за «английский товар» несколько яиц и килограмма два картошки (которая неизменно оказывалась мороженой), а когда крепко везло, добавляли пачку сигарет.
Бунин входил в столовую с выражением на лице, которое, по его замыслу, должно было обозначать непроницаемость и спокойствие. Но на нем ясно читалась радость: он гордился своими успехами коммерсанта.
— Господи! Вот еще нашелся купец Иголкин! — горестно восклицала Вера Николаевна, уже успевшая обнаружить в шкафу исчезновение еще одной вещи. — Эти жулики-торговцы опять, Ян, тебя облапошили!
Но Бунина не покидало праздничное настроение. В нем просыпался русский барин, для которого было и удовольствие, и потребность обогревать теплом своего расположения близких.
— Конечно, мы знавали и времена получше, — говорил он, закуривая «трофейную» сигарету. — Но тем, кто сейчас в сырых окопах защищает нашу Россию, куда хуже. Вот когда разгромим фрицев…
И тут начинались мечты:
— Вернемся в Париж! Орест Зелюк издаст «Темные аллеи», получим кучу денег, купим новую обувь, Лене и Леле брюки — на сих славных мужей уже срамно смотреть — и пойдем обедать в ресторацию Кузмичева.
— Ах, скорей бы! — в один голос вздыхали Вера Николаевна и Зуров. Бахрах, еще не совсем остывший после литературного спора, возобновлял его:
— Иван Алексеевич, вы сегодня опять говорили о патриотизме Толстого. Но как это совместить с теми его заявлениями, что войны нужны лишь тем, кто стоит у власти, чтобы сохранить свое исключительное положение?
Бунин, резко отставив чашку с киселем, начинал наливаться гневом.
В этот момент в спор вмешивался Зуров:
— Да, Толстой писал, что «патриотизм» — дурное чувство, от него следует избавляться.
Бунин изливал гневную тираду, пронзая острым взглядом то одного, то другого спорщика:
— А вы сами это читали? Вот, не читали. Я, простите, наслушался всякой болтовни по этому поводу: «Толстой антипатриот»! Вы верите в это? Кто любил Россию больше? Может, Савинков, Керенский или Лейба Бронштейн-Троцкий? Или, может, Ульянов-Ленин, проводивший жизнь во всяческом довольстве на швейцарских курортах?
Так вот, если вы согласны, что Лев Николаевич принадлежит России больше, чем кто-либо другой, в том числе и его критики, то будем рассуждать дальше. Коли вы не торопитесь (а торопиться нам теперь некуда), то я пойду отыщу выписку, которую я сделал в каннской библиотеке.
Шлепая тапочками, Бунин удалился к себе наверх и долго не возвращался. Наконец он появился, держа в руках несколько исписанных листков.
— Сидите тихо и слушайте! — строго сказал он. — Критики ссылаются чаще всего на слова Толстого из его трактата «В чем моя вера?». Я их выписал из четырнадцатого тома Полного собрания сочинений, изданного Пашей Бирюковым в 1913 году: «…я знаю теперь, что разделение мое с другими народами есть зло, губящее мое благо, — я знаю и тот соблазн, который вводил меня в это зло, и не могу уже, как я делал это прежде, сознательно и спокойно служить ему. Я знаю, что соблазн этот состоит в заблуждении о том, что благо мое связано только с благом людей моего народа, а не с благом всех людей мира. Я знаю только, что единство мое с другими людьми не может быть нарушено чертою границы и распоряжениями правительств о принадлежности моей к такому или другому народу. Я знаю теперь, что все люди везде равны и братья. Вспоминая теперь все зло, которое я делал, испытал и видел вследствие вражды народов, мне ясно, что причиной всего был грубый обман, называемый патриотизмом и любовью к отечеству… То, что мне представлялось хорошим и высоким — любовь к отечеству, к своему народу, к своему государству, служение им в ущерб благу других людей, военные подвиги людей, — все это мне показалось отвратительным и жалким».
