Владислав Бахревский - Долгий путь к себе
Крымский хан в помощи отказал. Казаки не опомнились от речки Яловец. Да и польский король Ян Казимир выступил с сорокатысячной армией под Каменец, загородил казакам дорогу в Молдавию.
Запросил помощи великий господарь у своего зятя-казака, Богом молил поспешить.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Все утро Тимош заводил сеть на родной своей речке Тясмине.
Вернулся мокрый, усталый, но посветлевший душою.
Стаскивая грубые сапоги и холстяную одежду, глядел на приготовленную для него дорогую, ставшую привычной. Так глядел, словно в лягушку предстояло обернуться.
Обреченно натянул тонкое заморское белье, платье княжеской красоты и пышности, пошел на половину жены.
Княжна Роксанда сидела за пяльцами, расшивая золотыми и серебряными нитями плащаницу.
Княжна ждала ребенка и береглась от лишних хождений и даже от солнца.
Она улыбнулась мужу, но улыбка была вопрошающая. Маленькая, совершенно беспомощная на чужбине, Роксанда имела силу и смелость потребовать от своего казака, чтобы он без промедления шел на помощь ее отцу. Тимош дважды наорал на Роксанду, потому что это не ее, бабье, дело — лезть в государские дела, но она стояла на своем. Побить жену Тимош не смел — как бы выкидыша не случилось.
— Ну, чего глазами лупаешь? — спросил он грубо и смотреть стал не на нее — на пяльцы, а там его ждали печальные глаза Христа. Такие печальные, что сердце само собой ворохнулось в груди, невольно покосился на утиный, некрасивый живот жены, на ее белое, измученное страхами за отца, за свое будущее лицо, и вдруг — совестно стало. За постоянную свою грубость, за показное равнодушие, хотя про себя знал — без памяти любит этот ласковый теплый комочек, эту раковину морскую, чужеземную, непонятную.
Подвинулся ближе, положил руки на плечи Роксанде, чувствуя все ее белые тоненькие косточки.
— У меня только восемь тысяч, — сказал ей. — Твой отец кличет Сучаву оборонять. Он туда Домну Тодору со всей казной отправил. Сегодня как раз гонец был.
Он почувствовал, как похолодели и сжались плечи Роксанды.
— Иду я в Сучаву, иду! — сказал он несердито.
«Как же тебе не идти, — подумала Роксанда, — сокровища Лупу могут пропасть».
— Я соберу тебя в поход, — сказала она, поднимаясь.
Он кинулся на турецкий диван, разбросал ноги и руки. В комнате было прохладно, пахло цветами.
Жена торопливо вышла, а он сладко потянулся, довольный собой, и заснул.
Тотчас приснилась ему туча. Та самая, что унесла у него победу на речке Яловец, под Тырговиштом.
Он мчится на своем желтом коне, а град сечет ему в лицо, и спрятаться некуда, и увернуться от градобоя невозможно. Враги близко. От них черно — так их много. Тимош оборачивается, чтобы послать в бой полки, а позади — пусто. Синее небо, голая земля и ни одного казака. Он сразу же решает повернуть коня и бежать, но слева и справа верные Карых и Загорулько. Они идут бок о бок с ним, чтоб защитить от ударов, а ему это не нужно. Они мешают бегству.
— Да чтоб вы пропали! — бормочет он, и в это же мгновение сабли врагов падают на голову, но Карых и Загорулько закрывают его, и он наконец свободен. Он бежит. Небо перед ним чистое, земля гладкая, но совесть у него не чиста. Он оглядывается и видит окровавленных Карыха и Загорульку. Они все еще машут саблями, умирая за него.
Проснулся: Роксанда трясла за плечо.
— Ты плакал во сне, — сказала она.
— Плакал? — удивился он. — Да нет, я не плакал. Хлопцев порубали… Господи! Что за сон? Они же все живы, и Карых, и Петро Загорулько.
— Пусть только во сне тебе бывает страшно! — сказала Роксанда. — Я знаю, ты — герой. Да превзойдет твоя слава славу Александра Македонского.
Тимош поднялся с дивана.
— Куда нам, казакам, с царями славой мериться. Быть бы живу! — привлек к себе Роксанду, и она тотчас прижалась к нему, и он почувствовал ее живот. — Роди мне казака!
— Я рожу близнят! — уверенно сказала Роксанда.
Тимош засмеялся и, смеясь, пошел из горницы жены поглядеть, что ему собрали на дальнюю дорогу.
2— Проточная вода успокоится, а враг — никогда, — сказал Богдан Хмельницкий, оглядывая Тимоша. — Не успели поздороваться, а уже приходится «до свидания» говорить.
Тимош, войдя к отцу в канцелярию, приметил, конечно, что у окна на лавке — теперь он был за спиной — сидит какой-то молоденький шляхтич из богатых, но кто таков, не узнал, а спросить у отца было не ко времени, слушал наказ перед дорогой.
— Одно хочу тебе сказать; хоть и к родне идешь и хоть не ты в них, а они в тебе нуждаются, помни; если твой правый глаз не доверяет левому — этого не стыдиться нужно, а радоваться, значит, голова на месте. И упаси тебя Бог в княжескую милость рядиться: ты — казак. Для памяти турецкую присказку тебе дарю: подрежь уши ослу — он все равно газелью не станет.
Тимоша разбирала досада: его поучали при постороннем человеке. Чтобы показать отцу, как это его задевает, он резко повернулся к богатому молодчику, присел, а присевши, хлопнул себя ладонями по бокам, как петух крыльями бьет, да так и покатился со смеху.
— Юрко! Ты ли это?
Юрко давно уже стоял, ожидая, когда с ним заговорят.
— Я, — улыбнулся Юрко радостно, но с места не сдвинулся.
Тимош подбежал к нему, обнял, повернул туда-сюда!
— Экий ты! Я думал, княжич иноземный к нам прибыл.
На ясном лице Юрка сохранялась все та же приветливая сдержанная улыбка.
— Да ты, брат, совсем не наш стал! — удивился Тимош. — Заучили тебя киевские мудрецы. Плюнь на латынь. Бери саблю, поехали со мной!
— Я рад, — сказал Юрко, — что застал тебя.
— Отец! — вскричал Тимош. — Забери ты Юрка из академии. Поляком станет хлопец. Чистым поляком.
— Умная голова казаку не помеха, — сказал Богдан. — Тебе бы, Тимош, тоже поучиться надо.
— Да уж поздно!
— Ума набираться никогда не поздно.
Богдан встал, обнял сыновей.
— Одно крыло у меня совсем крепкое, а другое вот отрастает.
35 июля 1653 года Василий Лупу выступил со всем своим войском на Стефана Георгия.
Все утро над Яссами бушевала гроза. Молнии секли небо по две, по три враз, и казалось, небесная твердь повредилась и никогда уже не быть над Яссами безупречному голубому своду. Вместо раскатов грома стоял неумолчный гул и рокот.
Одна из молний ударила в церковь Святой Параскевы. Загорелся купол, крест сорвался и ушел глубоко в землю.
Пожары возникали то там, то здесь, и вдруг запылали дворцовые конюшни.
— Возможно, само небо возвещает о конце моего господарства, — сказал Лупу сыну Стефану.
— Не следует ли отменить поход? — спросил Стефан.
Василий Лупу улыбнулся:
— Верно, сын! В государственных делах надо уметь отступать до самого дальнего края. Упираться и стоять за правду так же нелепо, как упираться и стоять за неправду. Я только думаю о том, что сидеть ныне во дворце еще более опасно, чем идти на поле брани.
Армия покинула Яссы. У господаря было одиннадцать тысяч молдавского войска и четыре тысячи казаков. За армией потянулись возы греческих купцов. Греки боялись оставаться в городе.
Гроза угомонилась. Воздух был целителен, его можно было пить, как вино. Господарь, хмелея от свежести, выглядел веселым и бодрым.
Когда проезжали какой-то деревенькой, Василий Лупу вдруг указал на первую попавшуюся ему на глаза хату и сказал своим телохранителям:
— Я хочу поговорить с хозяином этого жилья.
Мужика звали, как и господаря, Василием. Он был черен и худ.
— Я хочу поговорить с тобой с глазу на глаз, — сказал Лупу, и все тотчас вышли из дому.
Лупу сел. Мужик стоял перед своим повелителем, разминая в широченных ладонях свою шапку.
— Садись и ты, — сказал ему Лупу.
— Не смею, — ответил мужик.
— Садись. Я — велю. Мы должны говорить с тобой на равных.
Мужик сел, словно на кол. Лупу не спешил со своим разговором.
— Дай воды.
Мужик сорвался с места, принес полный ковш. Лупу хотел только пригубить, но выпил ковш до дна.
— Сладкая вода в твоем колодце.
— Сладкая, — согласился мужик.
— Ну а ты моего питья испей! — Достал сулею, налил вина.
Мужик выпил.
— Ну как? — спросил Лупу.
— Доброе вино! Никогда такого не пивал, — признался мужик. — Мой виноград тоже неплох, а такого вина не сделать.
— Скажи! Только правду скажи! Плохим ли я тебе был господарем? — спросил Василий Лупу.
Мужик от такого вопроса стал красным, как краснеют раки, опущенные в кипяток.
— Я хочу знать правду, — предупредил господарь. — За правду, какая бы ни была, я тебя награжу. Неправду я каждый день слышать привык.
Хозяин дома заерзал на лавке.
