Полубородый - Левински Шарль

Не знаю, как он убедил Полубородого, но они хорошо понимают друг друга. Как говорят у нас в деревне: две половинки – глядишь, и одно целое наберётся.

Я, кстати, тоже обрёл вес в своей семье, причём не потому, что предупредил и отвёл от Поли беду. Наша мать говорит, что из меня получится хороший добытчик и мои дети будут кругленькие, как сурки перед зимней спячкой. Она это говорит не только из-за моей рыбалки; Полубородый же подарил мне рыболовный крючок, и я с тех пор ловлю линей. Но когда я принёс домой косулёнка, это произвело впечатление даже на Поли, потому что я сказал, что подбил его из праща, одним-единственным камнем. Но это я соврал, придётся мне сознаться в этом на исповеди, лучше всего старому бенедиктинцу, который иногда подменяет господина капеллана и отпускает небольшие грешки.

А дело было так: Гени дал мне поручение засыпать яму перед времянкой Полубородого; я, кстати, и по сей день не понимаю, для чего ему понадобилась эта яма. Из страха перед нападением, так он сказал, но с чего на него будет кто-то нападать, если у него действительно нечего взять? Страх, как мне кажется, привязывается как болезнь, и от него нет средства, а он гложет тебя всё хуже, пока не умрёшь от него. Вот у Штайнемана его предпоследний, Бонифаций, ему тогда было четыре года, начал кашлять. Обыкновенный кашель, как у всех, и не особо ему досаждал; все даже привыкли и не замечали этот его кашель, как не замечают, что Придурок Верни постоянно хлопает в ладоши. А кашель всё не проходил, хотя Штайнеман каждую неделю вешал новый амулет мальцу на шею, а потом тот начал харкать кровью, сперва по чуть-чуть, а потом всё больше, и в конце концов похоронили Бонифация, когда ему и пяти лет не исполнилось. Я тогда ещё не работал на старого Лауренца, но думаю, что та могилка была лёгким заработком, такой Бони стал маленький и худенький под конец.

Для Полубородого его яма была средством от его страха и, наверное, помогала ему так же мало, как Бони помогали отцовские амулеты. Теперь, когда Полубородый там больше не живёт, эта ловушка для врагов ему больше не нужна, и я взял у Лауренца лопату и пошёл наверх зарыть ту яму. Но оказалось, что в неё упал косулёнок и сломал ногу, чудо, что его там не достала рысь. Косулёнок был такой измученный, он даже не сопротивлялся, когда я его вытащил, только посмотрел на меня своими большими глазами, и я бы, наверное, попробовал унести его домой и отпоить козьим молоком, как это сделал когда-то Гени. Но нога у косулёнка уже не зажила бы, пришлось бы её, наверное, отрезать, как у Гени, и тогда я взял нож и сделал такой же разрез, какой Айхенбергер делает свиньям, когда их закалывает. Это прошло очень легко, и косулёнок даже не пикнул. А дома я рассказал, что убил его из праща. Но жаркое из него мне не понравилось, хотя остальные нахваливали, дескать, никогда не ели ничего вкуснее.

Гени распорядился, чтобы я помог Полубородому привести дом Нусбаумера в жилой вид. Крыша там хуже всего остального, и мы в последние дни только щепили плашки для гонтовой кровли. Эта работа требует не столько силы, сколько умения, и при этом можно разговаривать. У Полубородого никогда не знаешь наперёд, о чём он хочет говорить и что расскажет; он столько пережил, что невольно думаешь: с ним за короткое время случилось столько, сколько с другим человеком и за целую жизнь не случится. К счастью, он не то что некоторые, кто рассказывает всегда одни и те же истории. К тому же он рассказывает не по порядку: тут один кусочек расскажет, там другой, а воедино их приходится складывать тебе самому. Истока его переживаний, а именно как он тогда угодил на костёр и почему, я до сих пор не знаю. Может, он рассказал об этом Гени, и это осталось тайной между ними. Спрашивать его об этом нельзя, иначе он за полдня потом не произнесёт ни слова. И если он рассказывает, побуждение должно исходить от него самого, это иногда внезапно и оказывается не тем, чего можно было от него ожидать. Сегодня, например, он остановился посреди работы, на половине замаха, посмотрел на топорик в своей руке так, будто он с неба упал, и говорит:

– Чтобы таким топориком убить человека, надо подойти к нему вплотную. А если он в доспехах, это так же бесполезно, как пробовать убить его веником или метёлкой из перьев.

Я не понял, как он пришёл к такой мысли. Он ведь не такой, как Поли, который любит подраться и мечтает стать солдатом, как дядя Алисий, и ведь разговор у нас даже не заходил ни о войне, ни о чём подобном. После он мне объяснил: когда он в своих скитаниях испытывал голод или его сильно мучили ожоговые раны, он отвлекался мыслями, как бы он смог отомстить людям, которые сделали с ним это. Он выдумывал всякий раз новое оружие, которым мог бы их одолеть, хотя их было много, а он совсем один.

– Мне от этих мыслей легче становилось, – сказал он. – Как раз потому, что я не из тех, кто способен сражаться. Когда они в тот раз пришли, я не мог защищаться, а тем более не мог защитить других.

Он ударил по деревяшке, как будто это был череп врага, и надолго замолк.

– У меня было много времени на размышления, – наконец заговорил он снова, – больше времени, чем я хотел бы иметь, и я многое понял из того, о чём раньше совсем не думал. Про многие вещи думаешь, что они не могут быть другими, чем они есть. Ну, например, как солнце всходит и заходит или как луна становится полной, а потом снова худеет. Но то, что происходит между людьми, делают не небеса, а мы сами, а иногда кажется, что и сам чёрт. Например, то, что мир так поделён, что всегда на одной стороне сильные, а на другой слабые, и мы думаем, что так и должно быть и что этого не изменишь. Но сильные сильны не от природы, и слабых сделал такими не Господь Бог.

Он не любил, чтобы его перебивали, но тут мне пришлось ему возразить. Я рассказал Полубородому про Большого Бальца, который батрачит на Айхенбергера; он хотя и не самый толковый, но обломок скалы может сдвинуть куда дальше, чем любой другой, и вязанка сена, которую он тащит на горбу, всегда больше, чем у остальных.

– Он ещё в детстве всех побеждал в поединках, – сказал я, – значит, он такой именно от природы.

– Бальц вообще никакой не силач, – возразил Полубородый, – и не был бы им, даже если бы смог зашвырнуть камень величиной с дом на самую середину озера Эгери. Потому что если ему прикажет кто-нибудь из Айхенбергеров, даже мальчишка, недоросток, то Бальц побежит, куда его послали. Кто приказывает, тот всегда сильнее того, кто подчиняется. Мускулами тут ничего не сделаешь. А люди, за которыми остаётся последнее слово, уж позаботятся о том, чтобы сила, то есть сила приказа, всегда оставалась за их семьёй, только поэтому и существуют графы, герцоги и короли. У такого может быть горб или тоненькие ножки, как у журавля, но он в силах приказать всё, что ему придёт в голову, и вся страна побежит приводить его приказ в исполнение.

И это мне было понятно, потому что младший Айхенбергер труслив и в драках всегда позади всех, но поскольку у его отца пять коров и полный хлев свиней, все его слушают, а в звене Поли он даже был знаменосец.

Между тем Полубородый уже давно говорил не столько со мной, сколько с самим собой; я как будто случайно при этом присутствовал.

– Слабые хотели бы быть сильными, – говорил он, – и иногда им это даже удаётся. Против своры собак и дикий кабан бессилен, даже если он проткнёт своими клыками половину из них. Но для того, чтобы люди объединились, требуется враг, а если потребность в силе велика, а врага под рукой нет, то они его себе изобретают. Лучше всего такого, кто не может сопротивляться.

Он, сам того не заметив, порубил в щепки уже готовую дощечку для гонта, и я не посмел его остановить.

– Если бы у меня было подходящее оружие… – сказал он и потом начал заново: – Если бы слабые имели настоящее оружие, они могли бы защититься, и сильные бы ничего не смогли им сделать и не могли бы им ничего приказать.

– Какое оружие? – спросил я, но он мне не ответил.

Тринадцатая глава, в которой правила игры больше не действуют

Плохо, когда ты самый младший, потому что у тебя тогда есть старшие братья и сёстры, и они делают с тобой что хотят. Не Гени, нет, он всегда был ко мне добр, зато Поли поганец. У меня искры из глаз сыплются от злости, но сделать ничего не могу, потому что он не только старше, но и сильнее меня. Я пытался с ним говорить, но он отвечал, что, если от него чего-то хочу, я должен с ним сразиться, тогда он мне покажет, каково это – быть раздавленным, как блоха между двух пальцев. Я уже просил Гени поговорить с Поли, но Гени сказал, что не будет вмешиваться, мол, это всё мальчишество, а на свете есть более важные дела. Но ведь для меня это важно. То, что сделал Поли, это подлость.