Ольга, королева русов - Васильев Борис Львович
Великий князь вздохнул:
— Коли настаиваешь.
И первым осушил кубок до дна. Ольга смотрела на него во все глаза. А сердце ее билось так, как никогда доселе не билось.
— Ну?… — почему-то спросила она.
— Славное вино, — сказал Игорь и вдруг нахмурился, грозно сдвинул брови. — Почему ты не пьешь?
Ольга спохватилась и поспешно, не отрываясь, выпила кубок.
— Это спасет нас, спасет… — задыхаясь от залпом выпитого вина, проговорила она.
— Спасет?… — настороженно спросил он
— Да, да, — забормотала Ольга, перепуганная неосторожно выскочившим словом. — Спасет Великокняжеский Стол, супруг мой. Я так загадала.
— Если бы вино помогало…— недовольно буркнул Игорь
«Умрет или заснет? — лихорадочно думала Ольга. — Что подсунула мне эта проклятая колдунья? Сонную одурь или отраву?…»
— Свенельду легко, у него нет моих забот, — продолжал тем временем разглагольствовать великий князь. — Одна у него забота — война в свое удовольствие…
Что— то он еще говорил -Ольга не слушала и даже не слышала, со страхом ожидая, что сейчас случится: свалится Игорь в глубоком сне или уже без дыхания…
— Мне не нравятся его отношения с древлянами. Добрый человек донес, что он отправил князю Малу какое-то послание. Что…
Это не прозвучало вопросом. Просто оказалось последним словом, произнеся которое, великий князь Игорь вдруг согнулся в кресле и рухнул на ковер лицом вниз.
На следующий день Великий князь Киевский появился на людях с весьма задумчивым лицом. Это было новостью, скорее испугавшей челядь, поскольку она привыкла видеть его по утрам помятым и раздраженным. А тут вдруг — задумчивость и какая-то чересчур уж приметная заторможенность. При этом он не кричал, не гневался, а скорее прислушивался к себе, часто переспрашивая, что именно ему сказали. Это было непривычно, и кто-то из наиболее решительных шепотом доложил о странностях великого князя Кисану.
Озадаченный Кисан прибыл немедленно. Увидев его, Игорь обрадовался, выгнал всех из личной палаты и тихо спросил верного друга и наперсника:
— Знаешь, где я проснулся? На ложе в тереме княгини. И она лежала рядом.
Кисан насторожился:
— А помнишь ли ты, как и когда прилег на это ложе, мой князь?
— Нет, но это меня ничуть не беспокоит. В душе какая-то странная радость и… — Великий князь улыбнулся не одними губами, к чему все, а Кисан в особенности, уже привыкли, а как бы изнутри самого себя. — Умиротворение. Не хочется спорить, не хочется распекать челядь… Да ничего мне сейчас не хочется. Я — сыт, если тебе понятно, о чем я говорю.
— Если бы мой князь спросил о моей первой мысли, мы бы порадовались вместе. Но, мой князь, я умоляю тебя никогда не доверять своей первой мысли. Она всегда — не от разума. Отринь ее и призови на помощь разум.
— А мне не хочется его призывать.
— Вот это-то меня и пугает. Что-то тут не так. — Кисан задумался. — У меня есть проверенный человек. Устрой так, мой князь, чтобы он попал в ближайшее окружение твоей супруги, и мы будем знать о ней все. Лучше всего, если она сделает его своим советником.
— Ему можно доверять?
— Вполне, я выкупил его из рабства. Он — ученый византиец, будет учить великую княгиню философии, государственной мудрости, правилам державного поведения. Его зовут Асмус. Он отрекся от христианства и вернул себе старое родовое имя.
— Это — добрый совет, — подумав, согласился Игорь.
— Я осмелюсь дать тебе еще один совет, мой князь. Покинь на время Киев. Надо присмотреться, как поведет себя великая княгиня. Лучше всего поезжай на свои охотничьи ловы, это не может вызвать никаких подозрений.
На следующий день князь Игорь уехал на охоту. Причем так стремительно, что даже не высказал Све-нельду своего отношения к его удачному налету, который воевода делал по его же повелению, позволив себе, правда, некоторое несогласие с решением великого князя.
В последнее время Свенельд окончательно понял, что Киев упорно следует чьим-то совсем не бескорыстным советам, расплачиваясь жизнями собственных дружинников. Об этом он и сказал князю Игорю, когда тот объявил, что собрался на охоту. Сказал с привычной для него прямотой, поскольку чувствовал за собою угрюмое ворчание своих воинов. О тех же подозрениях тускло шептались вельможи за спиною князя, уже громко и настойчиво кричали жители на вечах славянских городов, но никто еще не осмеливался высказать неудовольствие сыну Рюрика прямо. В бледные, вечно недоверчиво настороженные глаза.
— Я сказал тебе правду, великий князь. Решай сам, прислушаться тебе или отрубить мой язык вместе с головой.
— Говорящий правду умирает не от старости, Све-нельд… — Великий князь ощерился в улыбке.
— Знаю. Чаще всего он умирает от укуса змеи. Подумай о ропоте воинов, великий князь.
— И ты подумай, воевода, о дерзости своей, пока я буду объезжать ловы.
Свои ловы, равно как и полюдья, великий князь всегда объезжал со старшей дружиной, в которой теперь в основном служили развеселые друзья детства и затяжной юности. А у правого стремени, отстав на полкорпуса коня, держался Кисан. Странно, но в боевые походы великий князь не брал его никогда, хотя тайный его советник неплохо владел мечом.
Свенельд понимал, что злопамятный Рюрикович не забудет этого выпада и что оставил сейчас его как бы без внимания только потому, что разгоряченные победным походом дружинники Свенельда еще не распущены на отдых. В княжеском совете подумать заключалась не только угроза, но и желание дать своему не в меру удачливому полководцу возможность отступить с честью, принеся глубокие извинения. И он — думал, но думал совсем не о том, на что намекал и на что, может быть, надеялся великий князь Игорь.
Его старший сын Мстислав — Мстиша, как его звали в обиходе — впервые участвовал не только в воинском походе, но и в двух добрых схватках с врагом. К отроческому своему возрасту он уже очень неплохо владел мечом и копьем, знал приемы рукопашного боя, но выказал в сражении такую неустрашимую ярость, что старший дружинник и закадычный друг детства Свенельда Ярыш сказал с удивленным восхищением:
— Да ты, Свенельдыч, лют!…
Так это прозвище за Мстишей и осталось. Тем более, что впоследствии он закрепил его кровавым, редким даже для тех жестоких времен деянием.
Пора, пора было рассказать Мстише о великой тайне их рода и о великом долге его, Мстиши Све-нельдыча, пред родом своим. Вот о чем думал Све-нельд в то знойное августовское утро. Думал и колебался, что было совершенно несвойственно ни его нраву, ни тем более его суровой профессии. Да, его сын оказался лютым в своем первом сражении, но этого было недостаточно для исполнения родового долга. Там требовались хладнокровие, выдержка, терпение и, главное, чувство очищения через расплату. А то, что Ярыш назвал его лютым, еще ничего не объясняло. Лютым можно стать, и испытывая ужас в первой битве или вполне естественную растерянность. Надо бы подробнее расспросить Ярыша, что он приметил во Мстише в первом сражении: он приглядывал за ним в той схватке.
Воевода привык доверять своим решениям, не откладывал их, а потому тотчас же и послал за преданным другом детства. И — кто знает! — если бы не их внезапная беседа, как бы обернулись судьбы всего Великого Киевского княжества…
Ярыш был всегда рядом со Свенельдом: даже ложась спать, воевода знал, что верный друг чутко дремлет где-то совсем неподалеку. Их троих — Све-нельда, Берсеня и Ярыша — связывали общее детство, общие забавы, радости, горести и даже влюбленности. Берсень ушел в думцы, надевая броню только в случае серьезной войны, а Ярыш так и остался дружинником без родственных связей, не считая, конечно, тайного побратимства с самим знаменитым воеводой. То, что он — единственный сын легендарного, ушедшего в былины разбойника, знал только один Свенельд, потому что и Неждана, и Ставко к тому времени уже оставили этот суетный свет. Где-то на окраине Киева жила жена Ярыша с двумя дочерьми, но он о них не говорил, ничего никогда не просил, лишь однажды бросив как бы мимоходом:
