Далия Трускиновская - Сиамский ангел
— А там, — девочка показала рукой.
— Давай-ка я тебя домой отведу. Негоже одной по берегу гулять. Не ровен час, поскользнешься, упадешь.
— Не упаду, — уверенно ответила девочка. — У меня знаешь кто есть? Матушка сказывала — у меня ангел-хранитель есть! Я всегда ему на ночь молюсь. Он меня бережет.
Хотел было сказать горькое слово Андрей Федорович — да удержался.
А по берегу уже шли торопливо две женщины, старая и молодая.
Увидев, что дитя беседует с коленопреклоненным мужчиной, обе кинулись на выручку. Мало ли что мужчина затевает. Но молодая, подбежав первой, вздохнула с облегчением.
— Это ты, Андрей Федорович?
— Заберите дитя. Нехорошо у воды играть, — с тем Андрей Федорович поднялся и пошел прочь. Женщина его нагнала.
— Куда ты? Вот, копеечку возьми! Как ты любишь — царь на коне!
Она протянула старую потертую копейку, и Андрей Федорович принял.
Когда женщина отошла и стала выспрашивать дочь, он повернулся. Словно почувствовав его взгляд, повернулась и Варенька.
Потом ее повели домой, и она все озиралась, а он, идя следом, так и ждал мига, когда их глаза снова встретятся. Заметив это, женщины остановились, а старенькая решительно направилась к Андрею Федоровичу.
— Сделай милость, зайди к нам, не погнушайся угощением. Ради дитяти… Мы — Голубевы, припомни, Андрей Федорович, мы тут неподалеку живем.
Андрей Федорович вздохнул. Он не знал — будет ли грехом нарушить епитимью, которую сам же на себя наложил. Когда же это он решил, что ни часа более не проведет под крышей дома? Когда?
Но и Варенька смотрела на него, не отводя глаз.
Невесомо-теплое коснулось плеча. Прикосновение ангельской руки было как дыхание. И оно чуть подтолкнуло.
Немного тепла — вот чего вдруг страстно пожелалось душе!
Дав себе слово, что визитация не затянется, Андрей Федорович кивнул.
* * *Государыня изволит читать Вольтера!
Стало быть, хошь не хошь, садись да читай. Иначе в собрании и рот раскрыть неловко. А коли САМА к тебе с вопросом обратится — опозоришься навеки. Вот вельможа, отнюдь не желая позора, и набивал себе голову измышлениями французского философа. А в приватной беседе жаловался приятелю-батюшке: трудно увязать безверие язвительного француза с той верой, каковая имеет быть в сердце каждого порядочного человека. Государыня и службы выстаивает, и постится, и причащается, и верует вполне искренне, а надо же — Вольтером увлеклась! Вот и ходишь по самой грани — как бы не сморозить нелепицы…
— Вера тоже ведь разная бывает. Иная и такова, что не лучше безверия, — сказал батюшка. — Вон взять эту юродивую, Андрея Федоровича. Ведь она почему с ума съехала? Ей всю жизнь внушали: коли умирающий перед смертью не исповедуется — со всеми грехами на тот свет отправится. Она в это и уверовала сильнее, чем в более высокую истину. Исповедь и причастие — великое дело, да не более ведь Божьего милосердия!
Батюшка за годы знакомства с вельможей раздобрел, стал осанист, бороду отрастил знатную. И в последнее время ощутил в себе некую склонность к вольнодумству — очевидно, под влиянием высокопоставленного приятеля. То, что он говорил об известной юродивой, было бы непонятно его собратьям-священникам, особенно из тех, кто обременен семьями и кормится с треб. Сказать такому, что вера в последнее причастие должна стоять ниже веры в Божье милосердие, значит — не просто врага нажить, а донос в Синод. А этого батюшке вовсе не хотелось.
— Стало быть, потому и бродит, что перестала верить в Божье милосердие?
Вельможе беседа нравилась. Он ценил эти уединенные встречи еще и потому, что набирался в них праведных мыслей, которые не раз пригождались на служебной лестнице. Он тоже был уж не прежним красавчиком, стройность сделалась сухощавостью, вместо юного восторга был в глазах постоянный прищур — такой, чтобы желающие его, вельможу, обойти сильно бы призадумались, каким боком им это желание выйдет.
— Да и в Божью справедливость заодно. Ведь коли послал Господь тому полковнику Петрову смерть без покаяния — выходит, за что-то его покарать желал?
— А не противоречите ли вы себе, батюшка? — спросил вельможа. — Коли Бог его покарал — стало быть, он и впрямь все грехи за собой поволок, да и без последнего причастия! Так чем же ваше рассуждение умнее рассуждения юродивой?
— Тем, что я в Божье милосердие верую! — воскликнул священник.
— А коли превыше всего — Божье милосердие, стало быть, смерть без покаяния — разве что для вдовы и сироток горе, а сам покойник в обряде не больно нуждается.
— Вольтеровы еретические измышления вы, сударь, кому-нибудь иному проповедуйте.
Вельможа понял, что увлекся.
— Уж коли мы поставили превыше всего милосердие, так не милосердно ли будет этого Андрея Федоровича убрать с улиц, поместить в Новодевичью обитель, чтобы матушки там за ним доглядели? Будет в тепле, сыт, может, и к делу приставят.
Священник задумался.
— Это будет справедливость, — сказал он. — По справедливости вдова полковника Петрова должна получать пенсион за мужа, и вы сейчас придумали, как ей этот пенсион возместить. А милосердие, может, в том и заключается, чтобы человек беспрепятственно избранный путь прошел до конца… Как знать?.. Мне этого знать не дано.
Вельможа попытался вспомнить, было ли в творениях Вольтера хоть самое слово «милосердие». И не смог.
* * *— Андрей Федорович! — окликнул извозчик. — Сделай милость, садись — подвезу, куда надобно!
Утро было такое раннее, что даже бессонные бабки-богомолки не выходили еще из ворот, торопясь в церковь. Однако извозчик, молодой парень, уже выехал на промысел. Он чаял подобрать кого-то из тех гуляк-полуночников, что лишь с рассветом встают из-за карточного стола или покидают дома прелестниц.
Андрей Федорович шел от Смоленского кладбища, где ему полюбилось молиться ночью, к Сытиному рынку. После бессонной ночи его покачивало, и он не знал, где упадет и заснет хоть на часок.
Плоть слаба — ему вдруг показалось, что в повозке можно перевести дух и доехать до тихого местечка. Да и парень понравился простым румяным лицом, расчесанными на пробор вьющимися волосами. Андрей Федорович взобрался в повозку, сел — и тут же задремал.
Извозчик сперва подстегнул лошадь и проехал довольно далеко по Большой Гарнизонной, а потом лишь обернулся спросить у седока — куда везти-то?
— Ишь ты!.. — прошептал он, глядя на спящего Андрея Федоровича и не осмеливаясь будить. — Ну, коли так…
И еще, и еще квартал проехала повозка, и ведь вывернулся из-за угла желанный гуляка в распахнутом кафтане, в плаще на одно плечо и скособоченной треуголке, по которой не иначе как метлой шлепнули, и встал, озираясь с таким видом, будто из благопристойного петербургского дома вышел вдруг в лесную чащобу.
Извозчик только вздохнул — как же быть-то? Да и проехал мимо.
Он не знал, что за его спиной, на сиденье, уже были двое — спящий Андрей Федорович и юноша в белых холщовых одеждах, рубахе и портах.
— Вставай, Андрей Федорович, нехорошо, — прикасаясь к щеке, сказал ангел. — Человека заработка лишаешь.
Но разбудить не получилось. Такая усталость погребла под собой Андрея Федоровича — ангел и не представлял, что подобное возможно. Лучше всякого пухового одеяла укрыла она Андрея Федоровича, прочнее каменной стены отгородила от мира.
— Господи, как же быть-то? — спросил ангел. — Нельзя же так весь день разъезжать. Мало грехов — так еще и этот?
Извозчик опять обернулся.
— Умаялся, — сказал он, как будто его кто слышал.
Ангел вздохнул — странная покорность извозчика судьбе его удивляла. Выехал ведь человек спозаранку, надеялся заработать (тут ангел задал немой вопрос небесной канцелярии и получил мгновенный ответ — раб Божий Петр, по прозванию Шубин, промышляющий извозом, имеет от роду двадцать четыре года, мать-вдову и двух сестриц на выданье), и надо же — подхватил седока!
Андрей Федорович зашевелился.
— Вставай, радость, вставай, душенька, — торопливо зашептал ангел. — Не то попадет нам с тобой…
— Придержи-ка, я слезу, — внятно произнес Андрей Федорович. И сошел с повозки, не глядя под ноги, потому что глаза его были закрыты.
— Бог в помощь, — пожелал ему извозчик.
Ангел прикинул — сколько бы заработал парень, если бы взял другого седока, того гуляку? И, поскольку денег у ангелов не водится, придумал иное.
Он выдернул из крыла самое крошечное пушистое перышко и быстро воткнул в щель.
Простое такое перышко, будто птичье случайно прилетело…
Перо цены не имело, но некое свойство — да. Оно притягивало взгляды. Человек, сам не понимая, на что любуется, глядел, да и только. И поближе подходил, и даже руку протягивал. А к чему — не понять…
