Аркадий Эвентов - Счастье жить вечно
«За» было ничтожно мало, «против» — наоборот. Окрестные деревни кишели гестаповцами и полицаями. Показаться там, означало наверняка попасть им в лапы. Только лесная чаща давала разведчикам, хотя и относительную, но все же безопасность. Только не расставаясь с нею, могли они не прерывать наблюдений за дорогами, обеспечивать и впредь Ленинград регулярной информацией, т. е. делать то, ради чего они и находились здесь.
И решение оставалось неизменным: на риск идти нельзя, нужно ожидать самолета, остается одно — терпеливо сносить голод, не уступать ему.
Валентин настороженно прислушался. Товарищам пора было возвращаться.
Далеко-далеко, в гуще леса чуткая, как натянутая струна, тонко звенящая тишина нарушилась: снег заскрипел под ногами людей. Звук нарастал, приближался, становился все более резким; ему вторило эхо. Шел он с одной стороны — той, откуда всегда определенным маршрутом возвращались на базу партизаны.
Эхо несколько раз повторило, понесло, как на крыльях, и растворило в окутанных сумерками дальних просеках условный сигнал — двойной короткий стук по стволу дерева.
Ляпушев, Борис и Нина вернулись одновременно. Они были обессилены: тяжело опираясь друг на друга, с трудом добрались до землянки и сразу, в чем были, легли спать. У них не хватило сил даже прикоснуться к «обеду», который Валентин подогрел.
Нет, дальше так продолжаться не может! Еще одни голодные сутки, и, кто знает, сможет ли Борис выйти на наблюдательный пункт? Не замерзнет ли он там? Хватит ли сил у Валентина ухаживать за рацией? А Нина? Не упадет ли она без чувств, возвращаясь на базу с боевого задания? На себя стал не похож и командир группы — исхудал, кожа да кости…
Ах, как хорошо было бы сейчас забыться в глубоком, крепком сне! И такому сну просто положено сразу же являться к человеку, который провел день, забыв об отдыхе, напрягая физические и моральные силы до последнего предела. Уставший и продрогший, Михаил Иванович ожидал, что стоит лишь ему прилечь, с головой накрыться шинелью, подышать под ней для большего тепла, и он мгновенно и надолго уснет. Но вот Ляпушев лежит на своей подстилке, согревшись, лежит и час, и два, а даже легкая дрема и та бежит от него.
Мысли, мысли, мысли… Одна беспокойнее другой…
Есть ли хоть какой-нибудь расчет дальше ожидать продовольствия, сложа руки? Не лучше ли подумать о мерах, которые нужны немедленно? К чему приведет их такое ожидание? Пожалуй, только к одному — неминуемой голодной смерти.
В Хвойной, перед вылетом, командир группы десантников еще раз выслушал и запомнил слово в слово строгое предписание: стороной обходить населенные пункты, не попадаться никому на глаза, все время быть только в лесу, какими бы ни оказались обстоятельства, не покидать его.
Михаил Иванович отлично знает, чем для них является лес и почему нельзя из него показываться. Он всегда помнит, что обязан соблюдать самые крайние меры предосторожности, — то, что от него требует это предписание, вновь повторенное у борта самолета в Хвойной.
Да, но не всякая инструкция способна учесть всю сложность обстановки здесь, в тылу врага. И не для того она дается, чтобы слепо следовать за ней даже во вред делу. Кто скажет ему спасибо, если он ни на шаг не отступит от предписания командования и погубит своих ребят, заморит их голодом?
Все это так. Он рассуждает разумно. И все же… А возможные последствия нарушения правил конспирации? Конечно же, их стерегут на выходах из леса… Надежд уйти от полицаев там очень и очень мало. Ляпушев колеблется: пожалуй, лучше будет терпеливо обождать еще несколько дней, вдруг и продовольствие подоспеет. Если еще туже затянуть пояса, можно бы выдержать. Можно? Зачем себя обманывать? Больше бороться с голодом нет у них никаких сил! Нужно что-то предпринимать. Нужно отвести костлявую лапу, которая готова задушить разведчиков. И завтра же, не откладывая больше. Завтра обязательно запрошу у Ленинграда совета, дополнительных указаний.
Ляпушев закрывает глаза, напряженно уставившиеся в тяжелую, давящую темноту землянки, сжимает веки, как бы ставя последнюю точку в своих трудных раздумьях. Поворачивается на бок. Подкладывает ладонь под обросшую густой бородой щеку. Так — щекой на теплой ладони — еще с детства любит он встречать сон. Спать! Спать! Запросим Ленинград… Запросим Ленинград… Завтра… Завтра…
И вдруг, как игла, прямо в сердце кольнула мысль: «Нет, такой выход из положения исключен! Рация, что называется, едва дышит. Батарей питания хватит не больше, чем на три-четыре самых кратких донесения с разведывательными данными. Куда тут лезть со всякого рода запросами? Как можно разбазаривать электроэнергию! И потом — ответ получить удастся не сразу: связь теперь очень и очень затруднена; бывает, что они целую неделю не слышат Ленинграда.
И снова напряженно стучит кровь в висках, лихорадочно бьется сердце… Снова воспаленные глаза тщетно пытаются пробуравить обступившую его беспросветную темноту.
Выходит, от самостоятельного решения командиру не уйти. И оно должно быть и скорым, и самым правильным. Он ищет его, он должен найти!
Дальше выжидать нельзя. Это совершенно очевидно. Только малодушие, более того — трусость могут быть ему «основанием» для дальнейших проволочек. Долг командира, совесть коммуниста, обязанности старшего товарища требуют от него действий. А действовать сейчас означает одно — рисковать. Только так, решившись на смелый и обоснованный риск, он спасет себя и своих друзей, — горячих, юных, вверивших ему себя самозабвенно и без оглядки. За жизнь и здоровье каждого из них он в ответе перед партией, перед Родиной.
И потому, на вопрос — кто должен выйти из лесного укрытия — он находит ответ сразу, без раздумий: это — его долг, только его. Пусть пуля полицая, стерегущего на опушке, пусть застенок гестапо, уготованный, вероятно, для того, кто выйдет первым, достанутся ему. И вот еще что диктует такое решение: разве не он, Ляпушев — человек в годах — способен на большую осторожность, на разумное хладнокровие, осмотрительность и хитрость, когда придется встретиться с врагом лицом к лицу. Конечно же, и Валентину, и Борису, и даже Нине будет этого не хватать. Не следует о том забывать. Словом, решено: за продуктами пойдет он.
Но правильно ли так поступить? Все ли учитывает такое решение? Разве это требуется от него сейчас, в столь сложной, чреватой самыми неожиданными, крутыми поворотами, обстановке? Если вдуматься, он выбрал для себя дело простое, по-сути уводящее его от ответственности за всю группу, за конечный результат всей операции. Кто дал ему право оставлять своих разведчиков, своих солдат одних, без командира, в лесу, на произвол судьбы? Хорош, нечего сказать, командир и старший товарищ! Любуйтесь, мол, моей отвагой! А кому она, такая отвага, нужна?
Первым из леса должен выйти другой, а не он. К такому выводу пришел бы всякий здравомыслящий человек.
Кто же будет тем, другим? Кого пошлет Ляпушев, быть может, на муки и верную смерть? Чью жизнь поставит он под удар?
Ему очень захотелось подняться, осторожно подойти к спящим ребятам, по-отцовски коснуться ладонью их еще почти детских голов, погладить спутавшиеся, давно, как следует, не чесаные и не мытые волосы. Откуда им знать, что он готовит, на каких весах взвешивает судьбу каждого из них?
Мысли, мысли, мысли… Сомнения, заботы, тревоги…
Решение, наконец, созрело.
Ляпушев приподнимает над головой полу шинели, вслушивается в неровное дыхание Нины, Валентина и Бориса, они тоже не сомкнули глаз: на пустой, ноющий желудок он не шел, к тому же одолевали тяжелые думы.
— Вот что, — говорит он тихо, но твердо. — Видать, не повезло нам, ребята. Судя по всему, самолет сейчас прилететь не может. А когда сможет?.. Зачем будем мы себя обманывать? Ясно: не завтра и не послезавтра. Выходит, что у нас теперь есть один-единственный выход. Трудный и опасный, но другого нет. Пойдем на риск, раздобудем продукты в Канторке. И завтра же, — терять времени нельзя.
Глубокий и дружный вздох облегчения был ему ответом. Голос командира повеселел:
— С рассветом решим, что и как. А сейчас — спать! Сон нам с вами — тот же хлеб: без него совсем пропадем. Никаких разговоров! Приказываю: спать!
* * *Поднялись еще затемно. А так хотелось не просыпаться хотя бы еще часок, во сне унестись подальше от этой тесной землянки и глухого холодного леса, от жестокого голода, который только и утолялся в сновидениях, порой таких ярких, что, расставшись с ними, долго нельзя было прийти в себя, возвратиться к действительности. И пока ты окончательно порывал с миром грез, голод, как часовой, стерег у изголовья, ни на минуту не покидая своего поста, настойчиво дожидался, когда ты разомкнешь веки и вновь встретишься с ним.
Было решено, что в Канторку — так называлась деревня, расположенная не очень далеко от партизанской базы, — в первый день направится только один из них. Достать там продуктов, спасти себя и товарищей от голодной смерти — это была лишь часть задачи, возлагавшейся на него. Притом — не самая главная. Ему нужно было выяснить настроения крестьян, найти самых надежных людей и завязать с ними знакомства, узнать, что предпринимают против партизан фашисты и как лучше их обмануть.
