Энн Стивенс - Малеска — индейская жена белого охотника
Малеска побледнела от ужаса и последовала за ним. Никто не мешал вождю, которому она отказала ради белого человека. Теперь жизнь Малески принадлежала ему. Он имел право выбрать время и место казни. Разочарованные женщины жестоко насмехались над Малеской, когда она, как призрак, скользила через их ряды и исчезла в темноте леса.
Она не обменялась с вождём ни единым словом. Суровый, безмолвный, он пустился по тропе, которая вела к реке, что было известно Малеске, поскольку она сама шла по этой тропе днём раньше. Так, в темноте, в глубокой тишине она шагала всю ночь. Наконец она так устала, что ей хотелось попросить вождя, чтобы он убил её здесь и сейчас; а он шёл немного впереди и только изредка оборачивался, чтобы удостовериться, что она следует за ним.
Один раз она осмелилась спросить его, почему он так долго не лишает её жизни; не удостоив её ответа, он указал на тропу и зашагал дальше. Днём он достал из сумки пригоршню сушёной кукурузы и приказал ей поесть, но сам он за всю долгую ночь и за весь день не взял в рот ни кусочка.
К закату они вышли на берег Мохока возле того места, где она оставила лодку. Индеец остановился и пристально посмотрел на свою жертву.
Кровь застыла в жилах Малески… близость смерть ужаснула её. Она бросила на него взгляд, полный трогательной мольбы, затем сложила руки и встала перед ним, ожидая казни.
— Малеска!
Когда он произнёс имя, некогда столь сладостное для него, его голос звучал мягко, а губы вздрогнули.
— Малеска, река широка и глубока. Киль твоей лодки не оставляет следов. Ты свободна! Великий Дух да озарит тебя своими звёздами. Вот кукуруза и вяленая оленина. Ступай с миром!
Она смотрела на него ласковыми глазами; её губы затряслись, сердце затрепетало от нежности. Она взяла руку краснокожего и с почтением её поцеловала.
— Прощай, — сказала она. — У Малески нет слов, она тебя не забудет.
Дикарь затрясся, в нём ожила былая страсть.
— Малеска, мой вигвам пуст. Ты вернёшься? Это моё право — убить тебя или пощадить.
Малеска указала на небо.
— Он там, на великих охотничьих угодьях. Он ждёт Малеску. Ей будет стыдно, если она придёт к нему из вигвама другого вождя.
На миг дикарь содрогнулся от волнения, затем его лицо приняло прежнее степенное выражение, и он направился к лодке.
Она спустилась к воде, а он снял со своих плеч одеяло и положил его в лодку. Затем он вытащил лодку с места стоянки и жестом показал ей, что пора запрыгивать. Он не дотронулся до её руки, он даже не посмотрел на её лицо. Он видел, как она берёт вёсла и без единого слова отплывает от берега; но когда она скрылась из виду, вождь склонил голову на грудь, и его охватило чувство глубокого горя.
Он сидел на камне, пока закат не окрасил воду у его ног густым красным цветом. На реке показалось каноэ, ведомое белым человеком — единственным белым, который навещал его племя. Это был миссионер. Индейцы почитали его как великого знахаря и восхищались его умениями.
Вождь подозвал миссионера, который, казалось, спешил, но всё равно подплыл к берегу. Краткими, но выразительными словами воин рассказал ему о Малеске, об ужасной судьбе, которой она только что избежала, и об одинокой жизни, на которую она отныне обречена. В сочувствии индейца было нечто величественное, что тронуло благородное сердце миссионера. Он плыл вниз по реке — поскольку долг звал его к другим индейским племенам, — и он обещал, что догонит одинокую женщину и будет защищать её, пока она не окажется в каком-нибудь поселении.
Священник сдержал своё слово. Через час он тонкой верёвкой привязал своё каноэ к маленькой лодке Малески и дружелюбно заговорил с ней о том, что волновало её чистый характер.
Малеска слушала с кротким, благодарным вниманием. Ни один цветок не раскрывался так навстречу солнцу, как её душа раскрылась навстречу священному откровению, полученному от этого священника. У него не было времени и места для проповедей, но он использовал любую возможность, чтобы исполнить свой долг. Он всегда стремился туда, где душе человеческой требовалось знание. Поэтому он не оставил одинокую женщину ни после того, как они прошли устье Мохока, ни на Гудзоне. Когда они увидели Катскилл, Малеску охватило необоримое желание увидеть могилы мужа и отца. В этом обширном, обширном мире ей нечего было искать. Куда она могла пойти, если её изгнал и собственный народ, и отец её мужа?
Она сможет продавать жителям деревни безделушки, созданные с помощью её изобретательного таланта, а если возле Страки найдётся старая хижина, то ей будет этого достаточно.
С такими мыслями Малеска простилась с миссионером, шёпотом благословив его, и направилась к Страке. Здесь она нашла старую хижину, в щелях которой долгие годы свистел ветер. Малеска прилежно законопатила щели мохом и травой, и старый дом, с которым было связано столько сладостных и горьких событий прошлого, снова ожил. Поселившись в нём, она украсила его множеством уютных вещей, отмеченных высоким вкусом. Это место было освящено воспоминаниями о страстной юности и первой, единственной любви.
В лесах было полно добычи, в изобилии росли фрукты; поэтому о том, что рядом живёт Малеска, в посёлке узнали нескоро. Она избегала людей, которые обращались с ней так жестоко, и, сколько было возможно, оберегала своё полное одиночество.
Она жила только одной смутной надеждой — надеждой на возвращение сына из далёких стран, куда его отправили жестокие белые. Она подробно расспросила миссионера о тех землях и сейчас имела точные представления о том, что они собой представляют и где находятся. Великие воды больше не казались ей вечностью, а отъезд за океан не был похож на смерть. Когда-нибудь она снова сможет увидеть своего ребёнка, а пока она будет ждать и молиться богу белых людей.
Глава 8
Ура лесам и холмам!
Ура ягодам, таким голубым!
Мы весело наполняем наши корзинки,
И заросли искрятся от росы.
Задолго до того, как наша история вернулась в Катскилл, Артур Джонс и его прелестная Марта Феллоус женились и обустроились. Добродушный старик умер вскоре после свадьбы и оставил паре наследников свою небольшую лавку и значительную земельную собственность. Артур стал снисходительным, славным мужем, а Марта была так занята заботами о растущей семье, что у неё не было времени на кокетство, которым она отличалась в былые годы. Она помогала мужу зарабатывать деньги, была бережливой домохозяйкой, никогда не позволяла детям бегать босиком, кроме как в самую тёплую погоду, и, говоря её же словами, считала себя обязанной задирать голову выше всех остальных женщин в посёлке.
Если непрерывный путь к процветанию даёт человеку такое право, то притязания миссис Джонс, конечно, были небеспричинны. С каждым годом владения её мужа только росли. Помимо наследства, полученного от тестя, он приобрёл ещё несколько сотен акров расчищенной земли; скромная лавка превратилась в большой магазин, а место старой бревенчатой хижины занял красивый каркасный дом.
Помимо всего этого, мистер Джонс стал первым лицом деревни и был избран в мировые судьи, а его жена, несмотря на то, что после рождения шестерых детей немного располнела, не потеряла своего здорового внешнего вида и в возрасте тридцати восьми лет оставалась настоящей красавицей.
Так обстояли дела в этом семействе в то время, когда к нему вернулась наша история. Однажды, в тёплый полдень в разгаре лета миссис Джонс сидела на веранде своего дома и штопала одежду, которая, судя по размеру, принадлежала кому-то из младших детей. Одну сторону веранды занимал сырный пресс, в котором между винтами был зажат жирный густой творог; напротив стояла небольшая двойная прялка, и на её катушках была ещё намотана кудель. В углу лежали гребень для прядения и куча катушек, а над ними на деревянных колышках висела льняная пряжа — плод тяжёлого многонедельного труда.
Дети ушли в лес за голубикой, и мать, ожидая их прихода, отложила работу и вышла на лужайку перед верандой. Она не волновалась, но без своих родных чувствовала себя немного потерянно. Она постояла на траве, прикрыв глаза ладонью и вглядываясь в лес, а затем вернулась на веранду, отложила работу, вошла в кухню, наполнила чайник и начала готовить ужин. Она вытащила на середину длинный сосновый стол, когда через веранду вошла её старшая дочь с корзинкой голубики. Её прелестное лицо раскраснелось от ходьбы, а длинные косы в беспорядке торчали из-под розовой шляпки, которая немного сбилась набок.
— О, мама, я хочу рассказать тебе что-то необычное, — сказала она, поставив корзинку со спелыми синими ягодами и обмахиваясь пучком каштановых веток. — Ты знаешь старый вигвам возле Страки? Мы проходили мимо него и увидели, что кусты, которые закрывали дверь, теперь вырублены, трещины заткнуты зелёным мохом и листьями, а над крышей, между деревьями так чудесно клубится дым. Мы не знали, что делать, и сначала испугались, но наконец я заглянула внутрь через дыру между брёвнами, и, честное слово, мама, увидела, что там сидит индейская женщина и читает… Читает, мама! Ты знала, что индейцы умеют читать? Внутри вигвам завешен соломенными циновками, ещё там есть сундук, несколько табуреток и две полки. На одной полке стоят книги, а на другой — глиняные тарелки и чашка с блюдцем, украшенные золотым узором. Я не увидела кровати, но в одном углу лежит свежий, мягкий папоротник с расстеленными на нём парой чистых простыней и пуховой подушкой. Я думаю, там она и спит.
