Виталий Познин - Двойник Цезаря
В этот же день по приказу Цицерона была водружена на прежнее место статуя Юпитера, которая рухнула во время грозы. И это тоже носило символический характер, означая незыблемость божественных и государственных основ.
Кроме консульской гвардии, на площади перед храмом собралось большое количество тех, кто пожелал продемонстрировать консулу свое полное сочувствие и поддержку в борьбе с бунтовщиками и заговорщиками.
Они устроили две живые стены, между которыми должны были идти на свое заседание сенаторы. Наиболее известных личностей бывших и будущих консулов, преторов, эдилов и других магистров толпа приветствовала восторженными криками и пожеланиями поскорей установить мир и порядок. Тех же, кого подозревали в причастности к движению катилинариев, встречали шипением, свистом, оскорбительными репликами и даже плевками.
Когда же появился Катилина, толпа вначале затихла, потом заволновалась, злобно загудела и принялась выкрикивать в его адрес грязные слова и угрозы.
Катилина, не обращая внимания на выпады беснующейся толпы, спокойно вошел в храм и сел в правый ряд на вторую скамью. Тотчас несколько человек, сидевших неподалеку, поднялись, будто рядом с ними оказался прокаженный, и спешно пересели на другие места.
Цицерон появился с некоторым опозданием, когда ожидание достигло своего апогея, и ожидавшая его толпа тут же устроила ему восторженную бурную овацию.
Войдя в храм, консул стремительной походкой направился к подиуму и встал рядом с жертвенным огнем. Колеблющийся свет пламени придавал его лицу суровое, мрачное и полное решимости выражение. Дождавшись полной тишины, Цицерон приподнял опущенные веки и, выбросив руку в ту сторону, где сидел Катилина, начал говорить резким, напряженным от волнения голосом:
— Доколе же, Катилина, ты будешь злоупотреблять нашим терпением? Сколь долго ты еще будешь упорствовать в своем диком безумии? Доколе ты, теряя всякую меру, будешь кичиться своей дерзостью? Неужели на тебя не произвели никакого впечатления ни военная охрана, оберегающая по ночам Палатинский холм, ни усиленные городские патрули, ни страх народа, ни собравшаяся за стенами этого священного храма толпа благонамеренных граждан, ни само это неприкосновенное место, где проходит заседание сената, ни выражение лиц присутствующих здесь сенаторов? Неужели ты до сих пор не замечаешь, что ты связан по рукам и ногам, поскольку все уже знают о твоем заговоре?.. О времена, о нравы! Сенат обо всем знает, консул все это видит, а он еще живет. Живет! Мало того он является в сенат, участвует в государственном совещании, выбирая в это время жертву среди нас, чтобы обречь ее на заклание… Тебя, Катилина, давно следовало бы казнить по приказу консула и на тебя обратить ту погибель, которую ты уже долгое время замышляешь против нас. Почтеннейший Публий Сципион, верховный жрец, не занимавший никакой государственной должности, убил Тиберия Гракха за то лишь, что тот стремился незначительно, повторяю лишь незначительно изменить существующий государственный строй. Мы же, облеченные консульскими полномочиями, спокойно терпим Катилину, жаждущего утопить в крови и истребить весь мир!..
Цицерон говорил более часа, стараясь посильнее накалить и без того раскаленную атмосферу. Его голос то затихал, то гремел под сводами храма так, что казалось, будто его устами говорит сам Юпитер. Он вновь и вновь намекал на то, что у него повсюду есть надежные осведомители и что все, что делают Катилина и его сподвижники, ему немедленно становится известным, и что он, Цицерон, умыслы катилинариев не только видит, но прямо-таки, как он выразился, чует.
Вся вторая половина речи консула была направлена на то, чтобы подстегнуть Катилину убраться поскорее вон из города.
— Я этого не снесу, не потерплю, не допущу, твердил Цицерон, как заклинание, произнося напевно и с выражением в привычной своей манере несколько синонимов подряд, и, обратившись к Катилине, добавил, персонифицируя себя с Матерью-Родиной:
— Уходи и избавь меня, Родину-Мать, от этого страха, если он основателен, чтобы он не давил меня своей тяжестью; если же он ложен, чтобы я, наконец, когда-нибудь перестала испытывать чувство беспокойства…
После этого консул вновь высыпал, как из рога изобилия, массу обвинений против Катилины, уличая его в попытках убить, уничтожить, убрать его, Цицерона, который последнее время только и делал, что успевал «увертываться, как говорится, исключительно только ловким движением своего тела».
— Ты себе представляешь эту картинку? шепнул Красс сидящему рядом с ним Юлию Цезарю. Несчастную горошину[19] пытаются наткнуть на острие ножа, а она увертывается ловким движением своего пухлого тельца.
— Он делает все как надо, отозвался Цезарь. До конца его консульства остаются считанные дни, а ему позарез нужно успеть совершить нечто героическое. Поэтому он и выборы перенес на неделю позже. Сейчас же он всеми способами провоцирует легко возбудимого Катилину. И если тот занервничает и наделает глупостей, то у Цицерона появится возможность доказать всем, что он точно был прав. Ведь пока что все, что он говорит, не более чем эмоции и домыслы. Хотя чувствуется, что он действительно много чего знает о действиях Катилины. Я думаю, у него наверняка есть агент в близком окружении Катилины.
Цицерон между тем переключился непосредственно на личность своего врага:
— Какое клеймо постыдных поступков в пределах собственного семейства не выжжено на твоей жизни? — восклицал он, указуя перстом в то место, где одиноко сидел Луций. — Какой позор в личных отношениях с людьми не тяготеет на твоей репутации? Какой разврат не приковывал к себе твоих взоров? Какое преступление когда-нибудь миновало твоих рук? Какой омерзительный порок не растлевал твоего существа?.. Недавно ты смертью первой жены освободил свой дом для нового брака, а затем увенчал это преступление другим, еще более невероятным. Вся твоя позорная и порочная семейная жизнь богата семейными передрягами и скандалами, любовными интрижками за спиной не ведающих ничего мужей, насилованием невинных жертв… Ты собрал вокруг себя банду злодеев, набрав ее из отщепенцев, потерявших не только средства к жизни, но и всякую надежду на нормальное существование… Пусть же эти негодяи удалятся, пусть отделят себя от благонамеренных людей, пусть они все соберутся в одном месте, пусть, наконец, городская стена, о чем я уже не раз просил, разделит их от нас; пусть перестанут готовить покушения на консула в его собственном доме, осаждать с оружием в руках здание сената, готовить для поджога города ракеты и факелы; пусть наконец у каждого на лице будут написаны его политические убеждения… И после отъезда Катилины вы воочию убедитесь, что все его умыслы открыты, обнаружены, расстроены, наказаны!..
Закончив свою долгую и страстную речь, Цицерон опустился устало в курульное кресло и красиво подпер рукой склоненную голову. В храме воцарилось глухое, зловещее молчание.
Катилина поднялся упруго со своего места, почти вбежал по ступеням на подиум и, оглядев сенаторов, мрачно и настороженно взиравших на него, начал говорить медленно, как будто через силу:
— Не могу не отдать должное ораторскому мастерству нашего уважаемого консула. Если бы я не был достаточно близко знаком с человеком по имени Луций Сергий Катилина, то и я, наверное, так же, как и вы, поверил бы всем словам Марка Туллия Цицерона, столь выразительно и с искренней убежденностью произнесенным здесь, и так же, как вы, негодовал бы при мысли, как может земля носить такого негодяя, такого изверга, разбойника и убийцу…
Если верить словам почтеннейшего Цицерона, то я — порождение самых темных сил, сгусток всех пороков, угроза миру и безопасности государства…
Нетрудно понять, почему уважаемому консулу удобно и выгодно изображать меня чудовищем, готовым сожрать всех благородных римлян, изнасиловать всех матрон и невинных девушек, поджечь ракетами и факелами мирные дома и сиротские приюты… Уже не один год он с редкостным упорством, настойчивостью и последовательностью предпринимает усилия, направленные на то, чтобы я сошел с политической арены…
Уважаемый консул чуть ли не в упрек поставил мне то, что я трижды пытался совершенно законным, я повторяю — законным путем добиться консульской должности.
Да, я считаю себя достойным этой должности ничуть не менее, а может быть даже и более, чем иные претенденты…
Сегодня у нашего государства как бы два тела: одно — хилое, со слабой головой, лишенной государственного мышления и политической воли, другое — сильное, крепкое, здоровое, но лишенное головы. Наше государство ощущает острую нужду в новых идеях, в живых идеалах и в сильной политической воле, подкрепленной государственным разумом. И оно желает найти такую голову во мне. Если, конечно, я останусь жив, потому что я вижу, как делается все возможное и невозможное для того, чтобы уничтожить меня не только морально, но и физически.
