Савако Ариёси - Жена лекаря Сэйсю Ханаоки
– Прошу тебя, подумай над этим. Умпэй-сан уже согласился с тем, что это хороший обычай.
Каэ прекрасно знала, что беременная женщина становится не в меру раздражительной и может взорваться ни с того ни с сего. И все же при этих словах свекрови она почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо, и не сумела подавить приступ гнева. В провинции Кии добавлять к имени старшего сына почтительное «сан» не считалось чем-то странным и необычным, здесь к наследнику семейства относились с особым уважением, но поведение Оцуги в отношении Умпэя граничило с непристойностью, и Каэ всякий раз выходила из себя, стоило ей услышать этот суффикс почтительности. Ко всему прочему ее взбесило то, что Оцуги заручилась согласием Умпэя до того, как обсудила этот вопрос с ней. У нее появилось такое чувство, что ее гонят из дома… А как ловко Оцуги сослалась на местную традицию! Каэ нисколько не сомневалась, что подобный обычай существовал не только в Натэ, но и за рекой, в Тёномати, откуда родом Оцуги. И вообще, почему супружеская пара должна разлучаться? Разве муж Оцуги не принял Умпэя здесь, прямо в этом доме? Сколько раз Наомити рассказывал эту историю! Почему бы Ханаока не положить начало новой традиции, когда первого ребенка принимает муж? Ледяная доброжелательность Оцуги была отвратительна Каэ. Вернуться домой – последнее, что могло прийти ей в голову.
Имосэ, которые понятия не имели о том, что происходило в семье Ханаока, от души порадовались возвращению дочери.
– Я хотела послать тебе приличной еды, но боялась обидеть Ханаока. Как хорошо, что ты ни в чем не нуждалась, у меня просто камень с души упал, – заулыбалась мать.
– Приготовьте для Каэ что-нибудь вкусненькое. Выловите карпа из пруда. И про рисовые лепешки не забудьте. Пусть наестся от души! – засуетился вокруг дочери Садзихэй.
– Я хочу, чтобы ты кушала как можно больше, Каэ, ты должна родить здорового ребенка.
Садзихэй очень волновался за Ханаока, поскольку даже процветающей семье Имосэ пришлось несладко в годы лишений. Перестав собирать со своих арендаторов продукты (они расплачивались ими в качестве ренты), он фактически не имел возможности помочь селянам провизией. И поэтому, когда супруги Имосэ узнали о том, что Оцуги хорошо кормила Каэ, они не смогли скрыть своей признательности, а Садзихэй даже разразился хвалебной речью:
– Пословица утверждает: «Для невестки и второй сорт – роскошь». Часто слышишь, как мать измывается над женой своего сына. Но мы действительно должны быть благодарны госпоже Ханаоке. Ни одна свекровь в мире не относилась к невестке с такой добротой!
– Полностью с вами согласна, – поддержала его жена. – Репутация Оцуги подтвердилась. Каэ такая счастливая! Теперь я вижу, что мы выбрали для нее хорошую семью. – Довольная мать решила приписать заслуги себе. – А слава Умпэя, как и предсказывали, растет день ото дня.
Взбешенная подобными высказываниями родителей и не в силах сдержать свою злость, Каэ разразилась бурными рыданиями. Ее начало трясти. Госпожа Имосэ конечно же сильно удивилась, но обняла дочь и попыталась утешить ее, решив, что все дело в естественном при беременности переутомлении и тревогах, прорвавшихся наружу теперь, когда Каэ очутилась под теплым крылышком матери.
– Не надо так расстраиваться, дитя мое. Для печали нет причин. Ну, давай же, взбодрись! Все твои страхи уйдут, как только малыш появится на свет. Побольше отдыхай и не принимай все близко к сердцу. Смотри только на красивые вещи и думай о счастье, Каэ. Говорят, у страха глаза велики, родить ребенка куда легче, чем кажется. Не волнуйся по этому поводу. Прошу тебя, Каэ, ты должна заботиться о себе – и физически, и духовно. Успокойся же.
Духовно? Каэ больше не могла держать в себе то, что несколько лет камнем лежало на сердце, и выложила все матери. Начала она с отвратительных морщин Оцуги, которые та старательно скрывает, затем обвинила ее в отсутствии мудрости, в холодности и в том, что она совершенно не заботится о внешнем виде дочерей. Каэ была уверена, что свекровь делает это намеренно, хочет выглядеть еще привлекательнее на фоне плохо одетых невзрачных девушек. В доказательство она указала на то, что Оцуги постоянно бросает на нее осуждающие взгляды, стоит ей переодеться в нарядное кимоно. В итоге Каэ заявила: эта умная и расчетливая женщина захотела взять ее в дом в отсутствие Умпэя только с одной целью – чтобы усадить невестку за ткацкий станок и тем самым повысить доход семьи Ханаока, а как только она стала не в состоянии выполнять эту работу, ее вернули обратно к родителям.
Поначалу госпожа Имосэ поразилась той желчности, с которой дочь изливала свои обиды. Смущенная столь неожиданным поворотом событий, мать молча сидела и раздумывала над каждой жалобой. Обезображенное морщинами лицо Оцуги? Что за обвинение, в самом деле! В глазах окружающих Оцуги оставалась такой же прекрасной, как и раньше. А как относиться к заявлению, что она сознательно позволяет своей семье плохо одеваться, с тем чтобы подчеркнуть свою красоту? Госпожа Имосэ пришла к выводу, что люди посмеялись бы над этой возмутительной идеей. Что до подозрений Каэ насчет денег, которые она зарабатывала, войдя в их дом невестой, так это досужее обвинение и вовсе грешно на люди выносить. В итоге мать начала сомневаться в здравомыслии дочери. Она нахмурилась и принялась отчитывать Каэ, но постаралась сделать это как можно мягче:
– Если ты будешь продолжать в том же духе говорить о своей чудесной свекрови, как бы тебе не пришлось поплатиться за свою неблагодарность, дитя мое.
Из груди Каэ вырвался нечеловеческий вой. Она окончательно утратила над собой контроль от досады и возмущения.
– Да что с тобой такое? – перепугалась мать. – Что ты будешь делать, если твои истерики повредят ребенку? Каэ, прошу тебя, немедленно прекрати!
Припомнив собственную раздражительность во время беременностей, госпожа Имосэ постаралась проявить сострадание и успокоить дочь.
Каэ вдруг сообразила, что не поведала о других сторонах конфликта. К примеру, она не упомянула о том, что ревнует Умпэя к Оцуги, поскольку та родила его и разделила с ним тридцать лет его жизни. Объяснить, почему отношение Оцуги к сыну кажется ей скорее романтическим, нежели материнским, она тоже не могла. А первая ночь, когда Оцуги вынудила Умпэя лечь в одиночестве! Разве это не странно? Но так как Каэ не могла позволить себе подобные откровения, у матери сложилось превратное представление о положении дел в доме Ханаока. И конечно же Каэ прекрасно знала, что окончательно собьет мать с толку, если заявит, что Оцуги не пожелала, чтобы Умпэй сам принимал первенца.
– У меня тоже были столкновения со свекровью, – снова заговорила госпожа Имосэ после недолгого молчания – видимо, вспоминала свою молодость. – Однако поскольку она дала жизнь моему дорогому мужу и господину, я постоянно повторяла себе, что должна относиться к ней почтительно. Но поверь мне, Каэ, сравнивать мою свекровь и Оцуги грешно. Что бы я ни делала, все было не так. Я никак не могла взять в толк, за что она меня так ненавидит, право слово. Если я оставалась в постели из-за утренней тошноты, она упрекала меня в лености. Несколько раз в день мне приходилось по традиции чистить уборную, чтобы ребенок родился красивым. Через некоторое время мое кимоно пропиталось дурными запахами, и голова у меня весь день раскалывалась, потому что во время беременности обоняние сильно обострилось. Но я все равно должна была ползать вокруг отхожего места с тряпкой в руках!
Каэ немного успокоилась.
– Знаешь, детка, – немного смущенно продолжила мать, – когда моя невестка забеременела, я молила небо дать ей здорового ребенка. Всякий раз, когда я ходила в семейную божницу и зажигала свечу у алтаря Будды, я просила его даровать нам крепкого, умного внука. Но когда я узнала о твоей беременности, желания мои переменились. Я молилась о твоем здоровье, о легких родах и быстром восстановлении сил. Я молилась о тебе, а не о ребенке. Таковы были мои истинные чувства. И только сейчас, во время твоего рассказа, мне вдруг пришло в голову, что я, должно быть, причинила моей бедной юной невестке не меньше страданий, чем перенесла ты. Несознательно, конечно, но от этой мысли меня бросает в жар. Ты только посмотри на мои ладони – они совсем мокрые!
Эти часы, проведенные в обществе матери, стали самыми дорогими для Каэ. Перед родами она частенько перебирала в голове их беседы в надежде обрести внутреннее равновесие, столь необходимое для нее самой и малыша. Но как только Каэ вспоминала сцену в саду, в тот день, когда они с Оцуги собирали цветы дурмана и сказали друг другу, что им было предопределено стать матерью и дочерью, в душе у нее все переворачивалось и она не могла ни простить Оцуги, ни справиться со своими страхами.
– Кстати, – сказала госпожа Имосэ, пытаясь переключить внимание дочери на другую тему, – я слышала, что у Умпэя новый ученик.
