Брэд Брекк - КОШМАР : МОМЕНТАЛЬНЫЕ СНИМКИ
Нам представляют сержанта 1-го класса Мэриона Лобоу, главного сержанта-инструктора. Чёрный как смоль, два метра ростом, сержант Лобоу имеет осиную талию, широченные плечи и весит почти триста фунтов. Сплошные мышцы. Злой, как чёрт.
Лобоу не ходит, как нормальный человек. Он переваливается, как бурый аляскинский медведь, сотрясая землю. Накрахмаленная форма бугрится от перекатывающихся мускулов.
У него хорошие гены. Руки крепки, как трелёвочные цепи. Большие ноги, словно бочонки из-под гвоздей.
Фуражка лихо надвинута на лоб. Белки глаз сверкают за сто ярдов подобно огням поезда в тёмном туннеле. И чувствуется, что у Лобоу есть то трудно определимое качество, которое называется 'командирский дух'. С ним шутки плохи.
Как-то Лобоу наступил на ногу молодому бойцу, втирая песок в только что начищенный ботинок, да ещё и выговор за это сделал.
Новичок потерял голову. И действовал инстинктивно, не размышляя. Он врезал Лобоу в живот, полагая, что вышибет дух таким ударом.
Не тут-то было.
Кулак отскочил от Лобоу, как от железной печки.
Лобоу склонил голову набок, прищурил глаз и улыбнулся.
– Хочешь попробовать моей задницы, парень?
Солдатик, понимая, что сделал ошибку, пролепетал, что ему очень жаль, что он потерял выдержку и действовал сгоряча. Что поступил неправильно. Что это никогда не повторится.
Лобоу продолжал улыбаться и склонил голову на другой бок, а потом сгрёб паренька за рубашку, легко приподнял этого 185-фунтового дохляка, как пуховую подушку, и бросил задницей на землю.
– Если ещё раз так сделаешь, сынок, – взревел Лобоу разъярённым медведем, – я сломаю тебе нахрен шею…
Трясясь, как осиновый лист, паренёк поднялся и вернулся в строй.
– Слу-у-ушаюсь, сэ-э-эр!
В первые недели Дуган гонял нас по восемнадцать часов в день. От бега и маршей на пятках вскочили волдыри. Грубые кожаные ботинки ещё не разносились, а наши ноги, хоть и привыкнут со временем к такой обуви, были слишком нежны.
Он постоянно цеплялся к нечищеным бляхам и грязной обуви.
– Чем ты чистил эту пряжку, мудак…кирпичом или шоколадкой 'Херши'? Твои ботинки как говно…почистить.
Мы обильно потели и каждое утро у столовой для восстановления в теле уровня хлорида натрия глотали соляные таблетки и запивали водой из мешка Листера.
Мы учились стоять в строю, не шевелясь. Смотреть прямо перед собой, руки по швам.
– Дженкинс! – как-то разорялся Дуган, – ЧЁРТ ПОДЕРИ, ПАРЕНЬ…ПОЧЕМУ ТЫ ШЕВЕЛИШЬСЯ? ХВАТИТ ИГРАТЬ С КАРМАННОЙ РАКЕТОЙ, НОВИЧОК! ОПУСТИ РУКИ. ДАЖЕ ЕСЛИ ЭТО МАНДАВОШКИ, ПУСТЬ ОНИ ЖРУТ ТЕБЯ.
Дженкинс снова пошевелился.
– ДЖЕНКИНС, В ЧЁМ ДЕЛО…ТВОИ МАНДАВОШКИ СЕГОДНЯ УСТРОИЛИ РОДЕО?
– Никак нет, сержант-инструктор.
– ТОГДА, БЛЯ, НЕ ШЕВЕЛИСЬ!
– Слушаюсь, сержант-инструктор.
Дуган всегда начинал с угроз пустить в переработку весь 2-ой взвод, если мы 'не справимся с программой' и не начнём работать, как хорошо смазанная машина. Особенно разорялся по поводу марша в сомкнутом строю и обещал, что не видать нам белого света, пока не отработаем его, как следует. Он поливал нас руганью и редко когда повторялся. И снова гонял.
Ребята получали посылки из дома. Обычно в них присылали неуставные предметы : жвачку, конфеты, печенье, радиоприёмники, журналы, комиксы и гражданскую одежду. Посылки вскрывались в специальной комнате, и 'контрабанда' изымалась до конца учебного периода.
Однажды вечером после ужина Дуган застукал солдата, бросившего окурок на его любимую траву у казармы.
– Миллер! Ты хотел убить мою травку? Подними бычок! Разбери : табак на землю, бумагу и фильтр в карман. А теперь отжался пятьдесят раз, придурок.
Миллер двигался недостаточно быстро, и Дуган врезал ему по зубам, отчего тот растянулся на земле.
– САЛАГА…БУДЕШЬ ПОДЧИНЯТЬСЯ МНЕ КАК САМОМУ ГОПОДУ БОГУ! ПОНЯТНО?
Миллер сел, раскинув ноги. Сплюнув кровь, он пригрозил доложить в службу генерального инспектора о грубостях Дугана.
Дуган сделал шаг вперёд и снова вмазал Миллеру, уже сильнее – голова чуть не отлетела.
– Я СКАЗАЛ, ЧТО Я БОГ В ЭТОЙ РОТЕ…БЫСТРО ПОДНЯЛ ОКУРОК!
– Ты скотина! У меня кровь течёт…
Глаза Дугана остекленели. Он смотрел вниз на солдата и сжимал кулаки.
– НУ ТАК ЧТО Ж! ОТ КРОВИ ТРАВА РАСТЁТ ЛУЧШЕ. ПОДНИМИ БЫЧОК, ИЛИ Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ТЕБЯ ПОКАЛЕЧУ!
Миллер скривился, поднялся, положил окурок в карман, сплюнул кровь, упал и стал выполнять приказание.
– Четыре, пять, шесть…
– Громче, Миллер…Я не слышу тебя.
– Слушаюсь, сержант-инструктор. Одиннадцать, двенадцать, тринадцать…
– ГРОМЧЕ!
– СЛУШАЮСЬ, СЕРЖАНТ-ИНСТРУКТОР! ДВАДЦАТЬ ОДИН, ДВАДЦАТЬ ДВА…
От постоянного напряжения, жары и усталости ребята часто выходили из себя, вспыхивали ссоры.
В нашей роте разные были люди : уличные хулиганы и маменькины сынки, фермеры и сводники, чистильщики обуви и телевизионные продюсеры, деревенские увальни и городские мошенники, большой выбор разнорабочих, механиков, заводских трудяг, выпускников школ и колледжей и, конечно же, светловолосых голубоглазых американцев, героев школьных футбольных команд.
Средний возраст – восемнадцать с половиной лет. За пределами лагеря такого посчитали бы полумужчиной-полумальчиком, неотесанным щенком из провинции, головной болью на диаграммах безработицы от Каламазу до Канзас-Сити. Типичный новобранец был холост и без материального имущества, исключая, может быть, старенький автомобиль, за которым обещал присмотреть младший братишка.
Он любил бейсбол, кое-как окончил школу и курил сигареты, потому что только это ему теперь и оставалось. Дома у него осталась девчонка, подружка детства, которая поклялась : 'Вот тебе крест! Да я лучше умру, Томми, но я всегда буду тебя любить и буду тебе верна до самого твоего возвращения, даже если тебя пошлют воевать со всем миром'.
Некоторые солдаты действительно писали конгрессменам, жалуясь на плохое обращение и армейскую жизнь, похожую на монету с одинаковыми сторонами. Спрашивали, почему белые призывали чёрных бороться с жёлтыми во Вьетнаме, в то время как у чёрных есть своя борьба за гражданские права на родине.
Какой-то конгрессмен ответил одному новобранцу, что со временем тот будет вспоминать начальную подготовку с любовью, и добавил, что, судя по письму, учебный лагерь мало изменился со времён Второй мировой, когда там был сам конгрессмен.
Они были просто юны, эти американские дети, достигшие совершеннолетия в такой момент истории США, когда из-за Вьетнама обряд посвящения в мужчины имел гораздо более высокие ставки, чем в мирное время. Вот так складывались дела в 60-е годы…
Дуган приказал, чтобы первый, кто заметит его входящим в казарму, кричал 'СМИРНО!'. Если же этот первый не прокукарекает, 'то его задница станет травой, а вы знаете, кто будет газонокосилкой. Что-нибудь неясно?'
Мы начали осваивать армейский сленг. Если кто-то стучал на тебя, значит, он 'тащил сырок' взводному сержанту. Если ты был уверен в чём-то, то заявлял, что 'в моей военной голове нет никаких сомнений'. Если тебе не нравилась учебка, ты говорил дружкам, что 'это смешнее, чем пневмоторакс лёгкого'. А ежели ты считал себя крутой задницей, то становился 'разбивателем сердец, трахающим вдов', солдатом, который 'жрёт колючую проволоку, ссыт напалмом и простреливает комариный глаз с трёхсот метров в дождливую ночь в штате Джорджия'.
На привезённые из дома деньги мы покупали лезвия, мыло, крем для бритья, крем для обуви, сигареты и ватные шарики для полировки обуви.
Вечерами мы изучали солдатские памятки-руководства : ранги и знаки отличия, одиннадцать приказов по строевой части, сборку и разборку винтовки М-14, строевую подготовку, наставления по стрельбе, тактику мелких подразделений и так далее.
По утрам громкоговорители гремели подъём в 04.00. За сорок пять минут надо было умыться, побриться, заправить койки, вымести казармы, протереть полы и построиться на утреннюю поверку.
В конце дня, в сумерках, мы стояли 'смирно' под звуки отбоя и отдавали честь флагу.
Пища была основательна, и нам хватало сил выносить изнурительный график физической подготовки от рассвета до заката.
За завтраком следовал сигнал к уборке :
– ПОДНИМИ ЭТО, И ЭТО, И ТО, – пел Дуган. – БУМАЖКИ, БАНКИ ИЗ-ПОД ПИВА – ВСЁ, ЧТО НЕ РАСТЁТ. Я ХОЧУ ВИДЕТЬ ТОЛЬКО ВАШИ ЖОПЫ И ЛОКТИ.
В первую же неделю нас остригли по-армейски. Мы строем пришли к парикмахерской и группами по пять человек проходили к креслам. Нас обрили до самого черепа. Стоимость стрижки – семьдесят пять центов – вычли из нашего денежного довольствия.
– Слегка подстригите и подровняйте на затылке, – улыбнулся парень в соседнем кресле. Жужжащие электроножницы остригли его как овцу. Вжик! Меньше чем через тридцать секунд Христовы локоны упали на пол, и он остался лыс, как яйцо.
Покидая кресла, мы чувствовали себя глупо. Смеялись друг над другом.
