Морис Дрюон - Последняя бригада
Еле переводя дыхание, разгоряченные и взъерошенные, в расстегнувшихся рубашках, парни наконец успокоились. Над их головами раскачивалась лампа, а в комнате, перевернутой вверх дном, только винтовки стояли в стойке в образцовом порядке, как чудом уцелевшие при бомбежке статуи в алтаре.
Когда все койки были заправлены, а башмаки нашли своих хозяев, Шарль-Арман подошел к окну, чтобы глотнуть свежего воздуха. В свете звезд виднелась решетка двора почета, словно сделанная из воткнутых в землю копий.
Куда девались досада и разочарование первого дня? Его охватило такое счастье, такое чувство полноты жизни, какого доселе он никогда не испытывал и какого, как он смутно осознавал, уже никогда больше не будет.
Это не была радость любви, но что-то очень на нее похожее. Он поглядел на друзей и решил, что мир прекрасен и что восемь парней заняли в нем лучшие места.
Шарль-Арман закурил сигарету и с удовольствием затянулся ароматным дымом пополам со свежим воздухом.
«Счастливой дороги!» — пожелал он сам себе.
Дороги куда? Этого он не знал. Эта мысль возникла в мозгу сама собой, вроде бы вне всякой связи.
Счастливой дороги? Сомюр! Сомюр, который так их разочаровал, когда они впервые увидели его стены и крыши, теперь вдохновлял на новые свершения. Они обрели и воссоздали Сомюр в себе самих.
И именно в этот момент Шарль-Арман вспомнил о Марии.
А Монсиньяк, в длинной ночной рубашке, сложив руки, как обычно, читал вечернюю молитву.
В этот день президент Совета заявил: «Францию может спасти только чудо…»
И Монсиньяк, который носился и хохотал вместе со всеми, молил Бога: «Господи, сделай так, чтобы чудо произошло! Господи, спаси Францию!»
На другое утро газеты объявили, что французская армия отбила Аррас, и Монсиньяк решил, что это его молитва была услышана.
Глава четвертая
После первого июня через город потянулись беженцы. Как только проехали последние машины из Бельгии, появились жители с севера Франции. Поначалу это были единичные автомобили, у владельцев которых, наверное, была родня на юге, и поэтому они ехали в конкретное место. Автомобилисты останавливались у бензоколонок и, давая отдых усталым ногам, разворачивали карты, закуривали сигареты и быстро уезжали. Шум моторов отъезжающих машин еще долго слышался в пригородах и на берегу Борнана.
Потом долгое время тянулись караваны из десяти — двадцати автомобилей, пассажиры которых не были знакомы друг с другом.
— Черная машина впереди, — говорили женщины. — Держитесь за ней. Похоже, там знают, куда ехать.
Но в черной машине знали не больше, чем остальные.
А потом были уже не караваны, а сплошной поток серых от пыли людей, и в нем сплелись все людские беды. Люди шли днем и ночью, иногда налегке, а иногда нагруженные такими огромными тюками, что непонятно было, как они протиснутся между домами.
На улицах царили сутолока и шум, пахло бензином, кричали дети, живые ехали в похоронных фургонах, набившись туда как сельди в бочке. Больно было смотреть на мальчиков, в одночасье ставших старшими в семье: преисполненные гордости, они еще находили в себе силы улыбаться женщинам. Но те просто не замечали их улыбок. И в гуще этого охваченного паникой потока, способного, казалось, раздвинуть городские стены, лишь бы укрыться от врага, появились крестьяне, ведущие под уздцы упряжки булонских лошадок, лошадей с пивоварен или свекольных полей.
Крестьяне, скитавшиеся вторую неделю, тем не менее выглядели куда достойнее, чем горожане, сникшие уже через день после бегства.
Школа, расположенная в центре города, принимала мало участия в том, что происходило на улицах. Она замкнулась в себе. Иногда курсанты, стоя на тротуаре, смотрели на все это, качая головами, говорили: «Вот ужас!» — и уходили к себе. Но то, что они видели, не уменьшало их военного запала.
Да и названия, которые читали в сводках — Эсн, Уаза, Суассон, Шемен де Дам, — все были оттуда, из Первой мировой, которую все-таки выиграли.
Приказов ждали с нетерпением. Вдоль Луары были выставлены сторожевые посты, где попеременно дежурили бригады. Хотя на таком расстоянии от противника эти меры предосторожности, вероятно, были излишними.
Отправляясь на один из таких постов, сержант Ленуар оступился и повредил себе ногу. Его сразу перевезли в госпиталь. Лишившись младшего офицера, бригада не особенно горевала. Ленуар не вызывал ни у кого ни любви, ни ненависти. Прошло два дня, и о нем просто-напросто забыли. А затем в понедельник, десятого июня, сразу за новостями из Суассона, Урка и Уаза пришло сообщение из Фожлез-О. Название этого маленького кантона на краю Нормандии заставило содрогнуться всю Францию, ибо означало вторжение, нарушение границ.
Все, жившие по берегам Сены, пришли в движение и пополнили бесконечную вереницу беженцев.
До среды все жили в тревоге.
А в среду после обеда, во время занятий на автомобилях-амфибиях, курсантов попросили быстро разойтись по комнатам. Сен-Тьерри уже поджидал своих.
— Друзья, — сказал он, — сегодня утром немцы вошли в Париж. Они форсировали Сену в нескольких местах, и Нормандия пала.
Он посмотрел курсантам прямо в глаза, пристально, всем по очереди, словно хотел заглянуть им в душу. А мыслями он был далеко: в родном доме, в зеленом Перше. И Шарль-Арман тоже вспомнил замок Ламбрей.
— Шансов остановить их возле Луары мало, — продолжал Сен-Тьерри. — Школа вступает в бой. Теперь мы — моторизованный взвод.
Он говорил неторопливо, короткими и чеканными фразами. Был ли он взбешен новостями о поражениях? Почувствовал ли он облегчение? Ведь после десятого мая он так мучился из-за того, что оказался вдали от фронта.
Он с нажимом произнес слово «Луара», растянув его и сильно грассируя. Оно прозвучало несколько раз подряд: сектор Луары, оборона Луары… битва за Луару…
На офицера смотрели глаза тридцати мальчишек. Этот высокий худой человек, стоявший у двери, обладал какой-то удивительной силой воздействия. Даже самые слабые больше не ощущали страха и тревоги за свою жизнь.
Они воспринимали Сен-Тьерри как существо высшего порядка, и даже помещение показалось им гораздо просторнее и обрело нереальные размеры, которые навсегда отпечатаются у них в памяти. Инструктор не стал говорить ни о Франции, ни о чести Школы, ни даже о кавалерийском духе, поскольку считал, что затрагивать эти вопросы будет просто некорректно. Он относился к курсантам как к равным. Закончил он свою речь так:
— У нас есть час на подготовку. Пожалуйста, побрейтесь.
Выйдя в коридор, Сен-Тьерри на мгновение почувствовал бесконечную усталость. Он даже не представлял себе, сколько было затрачено нервной энергии, сколько он отдал и сколько взял. Никто даже и не подозревал о том, что он чувствовал себя крайне неловко, так как и по возрасту, и по воспитанию был гораздо ближе к своим курсантам, чем они думали.
— Потрясающая личность! — говорили курсанты.
Все глаза заблестели как-то по-другому, в головах зародилась новая мысль. Нет, даже не мысль, ведь они ничего не анализировали. Их наэлектризовало слово, точнее, цепочка тесно связанных, произнесенных на одном дыхании слов: «Битва-за-Луару!» И слово это донеслось сквозь три этажа — от вестибюля почета, от Орнано и Галифе.
Раз двадцать оно варьировалось в разных фразах, которые и составляли-то лишь для того, чтобы его произнести. Оно перелетало из уст в уста, и все невольно произносили его с интонацией Сен-Тьерри…
…и к этой битве готовились, как к состязанию.
В комнате царила предотъездная лихорадка, слышался стук наспех собираемых сундучков. Среди всей этой неразберихи один только Сирил спокойно закурил трубку, подошел к стойке с оружием, взял свою винтовку и начал методично ее чистить.
И когда через час лейтенант обнаружил своих курсантов, построенных во дворе с оружием наперевес, он улыбнулся, что с ним случалось довольно редко.
— У меня такое впечатление, что я командую бригадой офицеров.
Бригада в последний раз прошла мимо памятника погибшим кавалеристам, приняв традиционное «равнение налево», которое вскоре обрело трагическое значение.
2
Уже маршируя вместе с бригадой, Шарль-Арман вдруг обнаружил, что в суете забыл надеть шпоры. Над рядами разнесся его горестный вопль, но вернуться в комнату было уже нельзя. Шпоры так и остались там, среди разбросанных вещей. Шарль-Арман усмотрел в этом дурное предзнаменование.
Плац был переполнен возбужденными людьми: туда высыпала вся Школа. Бронемашины маневрировали с огромным трудом. Бригады садились в грузовики. Из конюшен медленно выводили под уздцы лошадей. Они были предназначены для конкура и для предстоящего сражения не годились, а потому командование эвакуировало их на юг. Грустно было смотреть, как они шли парами, опустив головы, и их холеные, блестящие шеи вздрагивали от холода. И на фоне скопления ревущих машин они выглядели странно и дико. Казалось, время уже заранее занесло их в список побежденных.
