Петр Краснов - С Ермаком на Сибирь
Белые чайки с резким чаканием носились над рекою.
Волга неслась перед Федей тихая, немая и совершенно безлюдная.
XVIII
«Випп — вупп»…
Целый день просидел Федя на берегу. Волга текла перед ним все такая же прекрасная, широкая, торжественная и безлюдная. Ни один корабль, ни одна баржа или лодка не показались на ней. Точно из неведомого, безлюдного царства выходила она и в такое же неведомое царство исчезала.
Река текла с запада. В ее верхнем течении образовалась широкая заводь, покрытая старым сухим камышом. Перед закатом там зарозовела вода, отражая небо. Стая белых лебедей опустилась туда и скрылась в камышах. Тише становилось на реке. Плеснет на стрежне большая рыба. Стеклянным, прозрачным звуком донесется этот плеск до Феди, и опять молчаливо величественное стремление водных просторов. Сладко кружится от него у Феди голова.
Вдруг разом, чем-то потревоженные, трубным возгласом загыкали в камышах лебеди, снялись с воды и потянули на север. И был в этом внезапном полете какой то знак предупреждения.
Восяй, лежавший подле Феди, насторожился и приподнялся на передние лапы. В тишину наступавшего вечера по задремавшей реке понеслись слабые мерные звуки.
— «Випп — вупп»… — небольшой промежуток тишины — и опять — «випп — вупп»… и снова через такое же время — «випп — вупп».
Только люди могли производить такие мерные звуки. Еще ничего за поворотом реки не было видно, а уже стал слышен звенящий шелест раздвигаемой волны.
Федя напряженно вглядывался в золотистую даль реки. Там пламенело небо. Красное солнце прозрачным громадным шаром опускалось к реке и слепило Феде глаза.
Отчетливее были мерные звуки, легкий скрип и шелест воды. Вдруг ясно по реке донесся приятный нежный мужской голос. Он казался совсем близким. Слова легко было разобрать.
Вниз по Волге-реке
С Нижня Новгорода!.. —
пел тот голос.
И разом грянула хоровая песня:
Снаряжен стружок,
Как стрела летит!
Совсем неожиданно, и не там, где думал увидеть певцов Федя, из-за поворота реки выдвинулась большая темная одномачтовая лодка. Паруса были убраны. Косая рея чуть колебалась при напоре весел. В восемь пар гребли на ней гребцы, и скрип деревянных уключин мерно, в лад вторил песне: «випп — вупп».
В лучах заходящего солнца ладья казалась позолоченной, и огневыми искрами спадала с весел вода. Уже хорошо стали видны гребцы. В пестрых рубахах, рваных бараньих и собачьих шапках, кто в накинутом на плечи рыжем заплатанном азяме, они гребли привычными руками под лад песни, которую пели на корме вооруженные пищалями и луками с колчанами стрел люди. Красные саадаки[25] луков сафьяновой кожи, золотом и серебром горевшие сабли на боках у стоявших и сидевших людей не соответствовали их бедной и рваной одежд, и Федя догадался, скорее, почувствовал, что это шла по реке разбойничья казачья вольница.
Его еще не увидали. Он взял Восяя за ошейник и втянул его, скрываясь в кустах.
Лодка быстро приближалась, спускаясь вниз по течению. Нужный, за сердце хватающий и точно печальный в прохладе угасающего весеннего дня голос продолжал петь. Каждое слово было отчетливо слышно Феде.
А на том, на стружке,
На снаряженном, —
четко выговаривал запевала, и хор ответил ему:
Удалых гребцов
Сорок два сидит.
Песня влекла и тянула Федю. Вся тоска долгого одиночества в лесу поднялась в нем и залила его сердце страстным желанием соединиться и быть заодно с этими, из неведомой дали появившимися и в неведомую даль уплывающими людьми. И, будто приглашая Федю и представляясь ему, отчетливо и веско бросил запевал:
Удалы те гребцы —
Казаки стародавние, —
и хор ответил, мягко замирая:
Атаман у казаков
Ермолай Тимофеевич…
«Ермолай Тимофеевич», — думал Федя. Тот самый Ермак, о ком зимним вечером рассказывал Исаков и к кому с того рассказа непонятным образом тянуло Федю. — «Ермолай Тимофеевич здесь, на этом мимо плывущем струге. Не судьба ли это указывает мне, куда идти?.. Воры-казаки… Да ведь люди же».
Уже почти напротив Феди была лодка. Усталые гребцы сушили весла, и, отдаваясь течению, ладья плыла тихо, приближаясь к Феде.
Есаул у казаков
Гаврила Лаврентьевич…
Ясно стали видны богатые сабельные уборы на казаках. На корме грудой были навалены дорогие меха. Насыпаны вповалку, видно, поспешно выкинутые из деревянных ящиков.
Еще не замер в воздух голос запевалы, как Федя вышел из своего укрытия, замахал шапкой и что было мочи крикнул:
— Братцы!.. Родимые!.. Спасите!.. Христа ради!
Хор не продолжил песни. Казак на кормовом весле спросил что-то у сидевшего под ним чернобородого худого казака, одетого богаче других, и лодка, описывая плавную дугу, направилась к берегу.
XIX
Собачья наука пригодилась
Казаки выпрыгнули на берег и окружили Федю. Смущенный Восяй жался к Фединым ногам.
Загорелые, черные, с растрепанными ветром бородами, молодые и старые, широкогрудые, сильные, они разглядывали без стеснения Федю, как какое-то заморское чудо.
— Что за человек? — зычно крикнул один из казаков.
— Я купец… Купеческий сын…
Краснорожий молодец, совсем юноша с едва пробивающимися над пухлой черной губою светлыми усами бросил скороговоркой.
— А ты чей молодец?.. — Торжковский купец. — А где был — в Москве по миру ходил!..
— Га-га-га-га! — загрохотали буйным смехом казаки.
— Ловко Меркулов уклеил… Купец! — рожа-то самая купецкая!.. Где раны получил?
— Это меня в лесу, — смущенно сказал Федя. — Медведь задрал…
— Охотник что ль? — спросил первый.
— А саблю у кого украл? Гляньте, братцы, какая у него саблюка.
Из лодки степенно вышел чернобородый казак. Обступившие Федю казаки раздались и примолкли с тихим шепотом: «Атаман!.. Атаман!».
Федя снял шапку и стоял перед высоким и худым казаком в чистой белой рубахе, в кафтане наопашь и сапогах красной кожи.
— Чей ты? — негромким голосом спросил атаман.
— Я — Чашников, — и Федя, смущаясь, заикаясь и повторяясь рассказал всю свою историю от самого пожара, до того, как он дошел до Волги. Он достал из-за пазухи потемневший сверток алого шелка и вынул оттуда бумаги — письмо к Строгановым.
Атаман внимательно выслушал Федю. Толпившиеся кругом казаки, казалось, были тронуты злоключениями юноши.
— Малый какой, — сказал кто-то в толпе, — а чего, чего не повидал на своем веку.
— Тому латышу горло надо перегрызть, — заметил Меркулов.
— Они такие… самые предатели!
— Что ж! — не возвышая голоса, покойно и властно сказал атаман. — Как положите, атаманы-молодцы, доставим молодца к купцам Строгановым?
— Отчего не доставить?.. Доставим… Не объест, не обопьет нас.
— В добрый час!
— Атаман, — блистая навернувшимися на глаза слезами благодарности, сказал Федя, — разреши мне и собаку взять?
Атаман еще ничего не ответил, как загудели голоса:
— Чего там собаку! На что она!
— Пес поганый на ладью с иконами…
— Ладья, что церква, нельзя туда, атаман, пса пускать.
— Нет, — строго сказал атаман, — я не могу пустить пса на ладью. Казаки против этого. Ступай, садись.
— А как же собаку? — молвил Федя.
— Да хвати ее, Меркулов, за задние ноги да шваркни затылком о землю, чтобы дух вон!
— Ишь какой боярин!.. Его самого спасают, так ему еще и собаку надо!..
— Ну, айда! — прикрикнул на Федю атаман.
— Атаман! она у меня ученая!..
— У нас тут, брат, не ярмарка, чтобы ученых собак на игрищах показывать! — сказал краснорожий казак.
— И мы не немцы или геновейцы[26] какие, чтобы такой пустяковиной заниматься.
— Атаман, — плача, говорил Федя, — позволь показать, что она умеет.
— А ну, пусть покажет, прикончить всегда успеем.
Лодка стояла у берега. Ее корма, где навалены были меха, упиралась в песок. На лодке никого из казаков не было.
— Восяй, — показывая рукой на меха и на атамана, сказал Федя, — принеси атаману лисицу.
Восяй проскочил мимо казаков на лодку, разметал мордой звериные шкуры и, схватив алый лисий мех, принес его атаману.
— Ах ты! — раздалось в толпе…
— Вот так пес!.. А ну-ка еще чего?
— Восяй, подай атаману соболя.
Собака без ошибки достала и принесла связку соболей.
— А еще, — ревели, хохоча, казаки.
— Восяй… куничку!
Восяй прыгнул в лодку, мордой разметал все меха и стал у борта, лая, точно что спрашивал.
— А ведь и точно… Куницы ни одной в добычу не попалось, — сказал молодой казак.
