Бэла Прилежаева-Барская - Крепостной художник
Кое-где чернели двух-трёхъярусные печи, громоздились одна на другую кучи мусора, зияли пустыми пролётами одинокие развалины. Только уцелевшие стены Китай-города, да Кремль, да единственный в мире храм Василия Блаженного указывали, что Москва всё же была и будет здесь.
Дом Пашковых, который Тропинин помнил великолепным и пышным, с бьющими фонтанами, с важными павлинами, выступающими по саду, и чёрными лебедями, плавающими в прудах, представлял теперь собою голый и страшный скелет.
Во рву у Кремля, в зелёной вонючей воде плавали и гнили кипы архивных дел. Вместо нарядно одетых барынь бродили по улицам странные фигуры. Посреди пустыря, бывшего когда-то людной улицей, Василий Андреевич остановился с удивлением. Перед ним шёл, размахивая руками, высокий человек, одетый в пёструю хламиду. Подойдя ближе, Тропинин разглядел потрёпанное, грязное одеяло, с дыркой посредине, сквозь которую высовывалась нескладная репообразная голова с парой жалких, слезящихся глаз, — то был пленный француз.
В дверях «благородного собрания» пристроилась лавчонка, где продавали лапти, кульки, верёвки, а в Охотном весь базар поместился на возах.
Графский дом Василий Андреевич застал в самом жалком состоянии, или, вернее, совсем его не застал. Главный дом сгорел дотла, уцелели только кое-какие флигели и службы. Ни графа, ни кого-либо из семьи не было в Москве, дворня разбежалась, и снова заботы и хлопоты всей своей тяжестью упали на плечи Василия Андреевича.
Часть пятая
Разорение
Москва наполнялась народом, московские жители неудержимо стремились к своим насиженным гнёздам. Найдя на месте обжитого деревянного, уютного дома, с большим двором, с садом, с конюшнями, банями, флигелями и флигельками, груду развалин, москвичи деловито принялись за восстановление разрушенного врагом.
Закопошились артели плотников и каменщиков; то там, то сям возникали ларьки и лавчонки; жизнь возрождалась, и к началу 1813 года в Москве едва ли не было больше народа, чем до нашествия Наполеона. Благодаря энергии и распорядительности Василия Андреевича семья графа Моркова находилась в более благоприятных условиях, чем большинство вернувшихся москвичей.
К моменту роспуска московского ополчения граф и семейство его могли въехать в собственный, заново построенный дом.
Недаром Ираклий Иванович каждому и всякому похвалялся, что покойная супруга принесла ему в приданое неоцененное сокровище — Василия Тропинина. На всех углах и перекрёстках, и в Английском клубе, и в гостиных граф рассказывал о своём художнике.
— Московская жизнь вошла в свою обычную колею. Барышни танцевали на балах. Старые и молодые господа играли в Английском клубе. Целыми семьями ездили друг к другу в гости. Завтракали, обедали, ужинали. И морковский дом был всегда полон народа.
Постоянными посетителями графа были: двоюродный брат Иван Алексеевич Морков и старые его приятели — Павел Петрович Свиньин и Пётр Николаевич Дмитриев.
* * *После обильного завтрака гости перешли в жёлтую гостиную и в ожидании кофе лениво покуривали из длинных бисерных чубуков.
— Вы до сих пор не показывали мне этих портретов. Неужели и это работа Тропинина?
Свиньин подошёл ближе к стене. Из золотых рамок, повешенных рядом, глядели оба графа Моркова — Ираклий Иванович и Аркадий Иванович.
Свиньин не сводил глаз с них.
— Это, поверьте, изумительные вещи. Нет, граф, как хотите, а вы недостаточно цените вашего художника!
Графу только это и надобно было. Он с увлечением стал рассказывать в сотый раз о добродетелях Тропинина, об его неподкупной честности и распорядительности.
— А уж, если б не я, братец, не открыть бы тебе сей алмаз, — напомнил старые времена Иван Алексеевич двоюродному брату.
— Не мало я с тобой из-за него повоевал!
— Да уж, подлинно ваш человек заслуживает всяческого одобрения, — здесь Пётр Николаевич Дмитриев запнулся, посмотрел исподлобья на Ираклия Ивановича и закончил не без лукавства, — Тропинин, ваше сиятельство, заслужил у вас вольную. .
Граф недовольно поморщился, желая, видимо, прекратить не совсем приятный для него разговор, но Павел Петрович Свиньин с горячностью подхватил слова Дмитриева и стал доказывать необходимость отпустить на волю Тропинина.
— Такой человек навсегда сохранит преданность вашему дому и благодарность к бывшему господину и благодетелю.
— Грех держать в неволе человека, одарённого таким талантом, великий грех…
Граф то багровел, то бледнел; он доказывал, что Тропинину не худо живётся. На свои средства ему б не устроить такой мастерской, какую он имеет сейчас.
Но Свиньин с Дмитриевым только руками замахали.
— Да будь он вольный, ему тысячные заказы повалили бы.
— Я не отказываюсь, господа, я дам ему вольную…
— Да, дадите в зубы пирог тогда, когда зубов-то не будет.
В московском доме
С давних пор Москва была средоточием дворянских семейств. Каждую осень из сёл и деревень тянулись сюда обозы с помещичьей утварью и разными запасами, и каждую весну вереницы возов отправлялись обратно в поместья.
Ничто не изменилось в этом отношении после войны 1812 года. Со всех концов России съезжались сюда на зиму потанцевать, повеселиться, себя показать и людей посмотреть.
Машеньки и Катеньки отплясывали в своих атласных башмачках и усердно привлекали мужские взоры и сердца, надеясь сыскать себе мужей.
Небезрезультатно выезжали в свет молодые графини.
Наталья Ираклиевна стала невестой.
В доме царила предсвадебная кутерьма. Из французских лавок то и дело привозили большие и маленькие картонки, нарядные «мадамы» приезжали примерять дорогие платья, башмачники дюжинами присылали атласные туфельки всех оттенков и цветов, к каждому туалету особые, а девушки с утра до вечера ползали по полу, подкалывая и подшивая новые платья.
Наталья Ираклиевна, в облаках газа, тончайшего шёлка и батиста, не отходила от широкой псише[18] любуясь собой. Все сестры и мадам Боцигетти толпились здесь же, высказывая свои мнения и давая советы. И только Варвара Ираклиевна держалась как-то особняком, угрюмо сторонясь общего оживления.
— Наташа, да ты в этом тряпье совсем потонула, матушка!
Ираклий Иванович с шутливым ужасом развёл руками, останавливаясь на пороге большой комнаты, где вороха лент, кружев, вееров, шалей, казалось, стремились вытеснить друг друга и расположиться с большим удобством на диванах, креслах и комодах.
— Ах, папа, то, что вы называете тряпьём, — истинные чудеса, художественные произведения несравненной мадам Шальме!
— Да, да, знаю, что твоя обер-шельма не одного мужа и отца разорила этакой чепухой! Ладно, иди ко мне, я тебе что-то поценнее покажу.
— Предвкушая новые гостинцы, пунцовая от удовольствия, Наталия Ираклиевна вышла за отцом.
Варвара Ираклиевна хмуро посмотрела ей вслед и тоже вышла из комнаты.
Когда Ираклий Иванович открыл дверь в кабинет, Наташа замерла. Письменный стол отца весь искрился, горел, переливался: сапфирные серьги, рубиновые броши, усыпанные бриллиантами гребёнки, фермуары, старинные жемчужные серьги в виде виноградных кистей, браслеты, голубевшие бирюзой, — всё это предназначалось ей.
Довольный произведённым впечатлением, Ираклий Иванович, благодушно усаживаясь в кресло, подозвал дочь поближе.
— А теперь, матушка, хочешь ко всему этому добру ещё всех нас в придачу: и меня с Дианкой, и нашу добрую мадам Боцигетти, и братьев и сестёр?
Наталья Ираклиевна кошечкой прижалась к отцу:
— Как же это сделать, папа?
В эту минуту дверь тихонько отворилась, и на пороге без предупреждения появилась Варенька. Вся она была какая-то выжидающая, напряжённая.
— Ну и недогадлива же ты, дочка, — Ираклий Иванович не заметил вошедшей Варвары. — А на что же у нас Василий Андреевич? Сходи-ка к нему! В мастерской, как живые, все тут как тут.
— Такой подарок для меня драгоценнее всех украшений. — Наташа склонилась, целуя руку отца.
— Чего ещё выпросить хочешь? Говори, лисичка. Варя стояла, не двигаясь, в дверях.
— Папочка, а если бы я вас ещё о чём-то попросила? — Да ну, говори же, проказница, чего робеешь с отцом?
— Если бы я у вас попросила… папа, ведь вы когда-то Василия Андреевича в приданое за матушкой получили?
— К чему ведёшь? — вдруг резко оборвал её Ираклий Иванович.
Наташа окончила скороговоркой, опустив глаза:
— Дайте теперь мне его!
— Вот ещё что выдумала! — раздался злобный, пронзительный возглас Варвары Ираклиевны.
Бледная, трясущаяся от гнева, она продолжала выкрикивать:
