С. Урусов - Записки губернатора
Пришлось поневоле отнестись к этим словам, как к остроумной шутке. Но и этого мало. Я принужден был нередко прибегать к хитростям, сообщая С–у о том, что революционеры собираются идти с красным флагом или что среди евреев замечается брожение, и ожидаются с их стороны активные революционные действия. В этих случаях он охотно шел на уступки и отдавал необходимые распоряжения для охраны порядка при разных торжествах, вроде встречи икон и т.п. процессиях.
В тех, к счастью, редких случаях, когда командование переходило к Г–у, я надеялся больше на счастье и собственные силы, твердо решив, после нескольких опытов, обращаться к нему лишь в случаях крайности.
Общий вывод, к которому я пришел по отношению к военным властям, в конце моей административной деятельности в Кишиневе, был тот, что, в интересах охранения порядка, наилучший исход — вовсе не обращаться к содействию войск в тех случаях, когда дело идет о евреях. И, действительно, настроение офицеров кишиневского гарнизона по отношению к евреям не подавало надежды на то, что они окажут мне действительное содействие при возникновении антиеврейских беспорядков.
Два примера, которые я сейчас приведу, будут служить иллюстрацией того образа действий, который применялся местными офицерами к еврейскому населению.
Поручик К., местный уроженец, служил в мое время в драгунском полку. Красивая наружность молодого офицера, казалось, предназначалась для побед над женскими сердцами, а богатырское сложение заставляло предполагать в нем любителя всяких земных благ — рыцаря стола и бутылки. Но на деле оказывалось совсем другое.
К. поселился в двух маленьких комнатах скромного мещанского дома и одну из этих комнат обратил в нечто похожее на часовню. Огромный образ Богородицы, с неугасимой лампадой, евангелие и крест украшали приют, в котором поручик усердно молился, готовясь к подвигам, напоминавшим те времена, когда рыцари посвящали себя борьбе с неверными во славу Божию, для торжества христианства. Рано утром, еще до света, К. седлал лошадей и, вместе с денщиком, выезжал за городскую заставу на бой с евреями, выходившими, вопреки обязательному постановлению городской Думы, закупать хлеб с крестьянских возов, тянувшихся из сел к рыночной площади, где была сосредоточена хлебная торговля под наблюдением городской инспекции. Смело бросаясь на незаконных скупщиков и нанося им неожиданные удары, неустрашимый паладин всегда торжествовал победу, разгонял испуганных евреев и провожал воза на рынок. Но иногда он запаздывал к заключению запрещенных сделок: воза пшеницы оказывались уже купленными и увезенными евреями в свои дворы. К. и в этих случаях не примирялся с проявлением еврейской эксплуатации; он пускался в погоню за увезенным хлебом, находил дом покупщика, вламывался в ворота и отбирал купленное, щедро распределяя удары и брань между покупателем и продавцом, которого заставлял брать свой товар обратно и везти его на рынок.
Религиозная нетерпимость этого идейного офицера заставляла его иногда предпринимать еще более замечательные подвиги. Однажды, стоя в строю перед собором, по случаю какого-то торжественного дня, К. увидел двух любопытствующих евреев, вошедших на церковную паперть и, по-видимому, намеревавшихся проникнуть в собор. Он немедленно спешился, бросился к притвору и несколькими пинками спустил с соборной паперти дерзких иноверцев, которые кинулись бежать со всех ног. Все евреи знали К. и все его боялись, так как он, по их словам, «швыдко бузовал по мордам».
Благодаря моей несчастной славе доступного «гитэ-губернатора», как называли меня евреи, жалобы на поручика К. посыпались ко мне десятками. Я не давал им официального хода, так как был уже умудрен опытом по части сношений с военным ведомством. Но я переговорил с командиром полка частным образом, и тот прислал ко мне К. для объяснений. Поручик оказался добрейшим человеком, милым малым, давшим мне возможность в значительной степени умерить его пыл. Он вникал в мои соображения и во многом со мною соглашался; я счел нужным отдать ему визит, и тогда увидал тот образ, перед которым он вдохновлялся на борьбу с потомками «христопродавцев», получавшими от руки богомольного поручика расплату за давний грех своих предков.
Фамилия второго офицера, о котором я хотел здесь рассказать, мной позабыта. Он был тоже поручик, но пехотного полка, и также пользовался известностью в качестве ненавистника евреев. Однако, достойно замечания то обстоятельство, что кипучего кавалериста К., «бузовавшаго» жидов без всякого стеснения, по праву христианина и защитника бедного люда, евреи не столько ненавидели, сколько опасались, а более корректного, спокойного и холодного пехотинца, редко выступавшего в роли мордобойца, они совершенно не могли выносить. Та переделка, в которую, как ниже будет описано, попал пехотный поручик, немыслима была бы в отношении К., несмотря на его постоянное рукоприкладство к еврейским физиономиям.
Поручик X. вошел однажды в еврейский магазин, помещавшийся на главной улице Кишинева, и бесстрастным голосом произнес: «перчатки». «Сию минуту», ответил приказчик, продолжая отпускать товар какому-то посетителю, пришедшему раньше. «Перчатки!», — Повторил X., возвысив голос, но не теряя еще хладнокровия. Приказчик позволил себе заметить, что он удовлетворяет покупателей по очереди. Немедленно последовал удар офицерской руки по щеке приказчика, который с криком выбежал из магазина. Замечание хозяина лавки, что драться нельзя, было тут же опровергнуто действием, и хозяин, получив свою порцию оплеухи, выбежал также вон; за ним удалились из лавки все покупатели. Вскоре на улицу вышел и офицер, видя, что перчаток ему купить не у кого. Присоединившись к одному из своих товарищей по полку, X. пошел по широкому тротуару улицы, не ожидая никаких последствий от описанного происшествия.
Всякому другому, действительно, эта история прошла бы даром, но, как я сказал, евреи ненавидели X. Вскоре около него, спереди, сзади, с боков, образовалась довольно густая толпа еврейской молодежи, приказчиков соседних лавок, которые стали задевать его за платье, слегка прикасаться к нему локтями, наступать ему на ноги. Оглянувшись, оба офицера заметили, что толпа растет, и повернули с тротуара на улицу; кольцо вокруг них делалось все гуще и тесней, раздавались свистки, насмешки, угрозы. Офицеры вынули шашки и стали медленно подвигаться к противоположному тротуару. Уже с головы одного из них упала фуражка, а на шашку другого накинули петлю, когда, наконец, прибежали полицейские и, с помощью некоторых лиц из числа публики, ввели бледных и растерявшихся офицеров в кондитерскую и стали производить аресты. Арестовали на удачу человек двадцать.
Я узнал о происшедшем немедленно. Все старания мои были направлены к тому, чтобы распорядиться и закончить это дело до приезда ко мне командовавшего в то время гарнизоном С., так как я чувствовал, что ко мне будут предъявлены такие требования, которых исполнить я не соглашусь. Я не смог бы удержаться от осуждения выходки поручика, и, вероятно, разговор наш кончился бы разрывом, за который лавочники расплатились бы не позднее следующего дня.
Немедленно пригласив к себе обоих офицеров, я повез их в арестный дом, куда только что доставили арестованных евреев. Я предложил обиженным назвать мне оскорбителей, на что, после долгого раздумья, последовало с их стороны указание пяти лиц. Эти пятеро были подвергнуты аресту в административном порядке за незаконное сборище в публичном месте, офицерам было предложено удовлетвориться этой мерой, на что они с радостью согласились; побитым в лавке я рекомендовал обратиться с жалобой в суде, на что их согласия не последовало, и военные власти настолько крепко замолчали о всем происшедшем, что никто из них ни разу при мне не упомянул о неприятном случае оскорбления представителей русской армии в публичном месте.
В бытность генерала Раабена губернатором, господа офицеры переезжали в грязную погоду через улицу верхом на городовых; это были невинные шутки, так сказать, взаимные одолжения между военными. При мне таких случаев не было, но зато я не мог похвастаться любовью ко мне в военной среде.
О солдатах кишиневского гарнизона мне почти нечего рассказать, кроме того, что, по возвращении войск из лагерей в город, ночные кражи, уличные драки и безобразия в ночных притонах всегда заметно увеличивались.
Глава Шестая
Дворянство в Бессарабии. Помещик X. Крупенские. Дворянский пансион-приют. Земство. Суд. Дело об апрельском погроме. Мое мнение о причинах возникновения кишиневского погрома. Прокурорский надзор.
Я хорошо знал быт, характер и традиции и особенности дворянства великорусских губерний, в частности губерний московского района. Всего ближе, по условиям моей прошлой жизни, мне было знакомо дворянство земельное, сохранившее свои старые родовые имения, ведущее сельское хозяйство на своих землях. В Ярославской, Костромской, Тульской, Смоленской, Орловской и Калужской губерниях, в 80-х и 90-х годах прошлого столетия, можно было еще нередко найти огромные усадьбы, со следами прошлого величия, с вековыми парками, искусственными запрудами, иногда даже с персиковыми оранжереями, с ценной мебелью, редкой бронзой, фамильными портретами и библиотеками в просторных комнатах состарившихся, но еще годных для жилья домов. Заметно было, что прежняя барская жизнь в таких усадьбах клонится к упадку, что старые дома и старые затеи, в большинстве случаев, не будут возобновлены в прежнем виде, но дух старинного барства еще жил в сохранившейся обстановке, и, при созерцании всей этой старины, получалось известного рода эстетическое наслаждение.
![Андрей Балабуха - Когда врут учебники истории. Прошлое, которого не было [без иллюстраций]](/uploads/posts/books/168497/168497.jpg)
