Жорж Бордонов - Золотые кони
— Мороз близко, — сказал возничий.
Книга третья
Не думай, милая Ливия, что я хочу преподнести тебе рассказ о своей жизни в преувеличенно героическом свете, наподобие тех старых солдат, которые, собрав в круг своих близких, хвастаются своими подвигами и не забывают живописать опасности, пережитые на войне, тогда как на деле их жизнь состояла из обыденных переходов и скучных стоянок. И если я несколько раз обратил твое внимание на ряд странностей, происшедших с нами во время путешествия в Эпониак, то вскоре ты убедишься, сколь верными предвестниками моей судьбы они оказались. Тем не менее именно здесь начались настоящие приключения. И я еще раз убедился: все то значимое и глубокое, что пускает мощные корни в наше существование, что является, как я полагаю, сутью души, вся эта волшебная оболочка всегда остается невидимой. Так из незаметного ручейка, который пробивается из-под мха, скоро получается более крупный ручей, затем речушка и наконец мощная река, которая растворяется в бескрайнем море. Так и с нами: путешествие по пиктонской долине, встречи с крестьянами, прием вергобрета, заточение и бегство на корабле под луной — все эти незначительные сами по себе происшествия оказались для нас тем ручейком, который течет под густой травой.
Сегодня меня снова навестил мой старый товарищ по службе. Его преданность в нынешних условиях дает мне нравственную поддержку, даже если она и не спасет мою жизнь. Навещая меня в моей удаленной усадьбе, он подвергает себя прямой опасности. Первое, что он сделал, так это в который раз посоветовал убрать с глаз неразлучную со мной бронзовую Палладу, стоящую на столике возле изголовья кровати. Эта семейная реликвия перенесла со мной весь путь через Галлию.
— У меня есть, — сказал преданный мне примипил, — надежное убежище. Дорогу туда знают только дикие звери, это место скрыто в непроходимом буреломе, я обнаружил его случайно, преследуя кабана. Там есть и путь для отступления. С твоей закалкой ты легко проведешь там зиму. Котус будет доставлять тебе еду. Подумай, Браккат. Римская политика изменчива, иногда достаточно исчезнуть на несколько месяцев, чтобы выиграть в единоборстве с Римом. Или ты совсем потерял вкус к жизни?
Я ответил ему жестом рассеянности, каким обычно отмахиваются от надоед старики. Тогда он почти рассердился.
— Прочти! Это перепись письма, которое проконсул отправил Триумвирату. Его секретарь приберег его для меня. Читай! Он спрашивает, как с тобой поступить: тихо уничтожить или отправить в Рим?
— Я так привычен к этому…
— Вспомни о тех, кого уже принесли в жертву: о Цицероне, сенаторах, молодых и старых легатах!
— История упрямо идет своим путем, и от нее не укроешься…
Я вышел в оливковую рощу. Мне нравится бывать здесь. Скалистый гребень стоит на пути бушующего Кирка и делает это место самым спокойным в округе.
Вот уже несколько дней у меня держится горечь во рту, мне гадко собственное дыхание. Должно быть, сохнут мои внутренности. Напрасно я на предыдущих страницах хвастался крепким здоровьем. Моя плоть, видимо, тайно копила в себе тяжесть и уныние последнего времени. Так мозг, истощенный переживаниями и страхами, начинает создавать кошмары. Но признак ли это старости?
Вот почему вместо безопасной пещеры в лесных зарослях я предпочитаю остаться в моей оливковой роще. Я люблю эти деревья, их тугие от прилива соков стволы, похожие на человеческие тела. Каменистая почва придала им твердость, и все же они сохранили чуткость и трепещут при малейшем дуновении ветра. Пусть последнее, что я увижу, будут эти стволы, ибо между деревьями и людьми я уже давно сделал выбор: это было на твоей родине, моя Ливия, в Эпониаке, под зеленым сводом, среди зверей и деревьев…
И сейчас легкие облака плывут над моей головой, как в то зимнее утро. Но напрасно я жду, не пронесется ли мимо стая перелетных птиц. Они уже улетели в край своей юности.
Глава I
Из всех лесов западной части Галлии тот, что на этом берегу Луары, в краю, где живут арбатилы, оказался самым древним, самым величественным. Его обитатели дали ему имя Мэр-Форе.
Конечно же, ты не забыла эту зеленую страну, которая обыкновенно пребывает в таинственном затишье, но временами наполняется необъяснимыми, стихийными звуками. Помнишь ли ту бесконечную череду стволов, то гладких, точно человеческие тела, то одетых в чешуйчатую кольчугу, как солдаты, то облаченных в волокнистые шубы, в которых обитают тысячи крохотных существ? Это сплошное царство папоротников, стебли которых колышутся на верхушках холмов. А в расселинах — настоящее кладбище деревьев, они валятся друг на друга и год за годом превращаются в перегной. Попадаются группы могучих дубов, важных, точно крестьяне на сходке, их корявые ветви на фоне белесого неба напоминают оленьи рога. Неподалеку — хороводы сосенок, тонкие стволы которых жадно тянутся к солнцу или гнутся от ветра, точно восточные мечи. А помнишь ли тихие пруды, спящие под ряской? Особенно тот, ближайший к Верховному Дому, окаймленный тростником, который заставляют непрерывно шуршать волны? С наступлением сумерек слышны грустные подвывания выпи. А цепь водопадов, их каскады на ручье, стекающем со скалистого берега? Божественно чистая вода рассыпается на сверкающие брызги и окропляет ближние ветви, капает с них; сюда приводят на водопой коней, и они подолгу стоят, шея к шее, под ивовым шатром. Этот ручей питает влага, стекающая из всех окрестных ложбин…
Запомнила ли ты особенный лесной рокот, составленный из несметного числа негромких звуков? Он неповторим! Шуршание белки, удобно устроившейся на развилке; стук красногрудого дятла, переговоры ворон, рассевшихся на голом дубе; повизгивание лисицы из норы под корнями, ворчание еще не уснувшего медведя из его берлоги; уханье совы и терпкий крик сипухи; фырканье оленя и прерывистое дыхание хищника.
Днем все эти звуки затихают, гасятся. Но, едва солнце скроется за верхушками деревьев, лес снова оживает, Он тянется к Эпониаку тысячами рук. Дневной свет гаснет, звуки усиливаются. Жалобы ветра, крики торжества и ненависти, треск ветвей, вздохи невидимого зверя — вот основные мелодии лесной музыки. Луна струит свой свет на ленты тумана в низинах, угнетая наше и без того пугливое воображение. В человеке оживают все его суеверия, он забывает о своих ничтожных ссорах, ощущает необходимость собраться в кругу своих перед очагом, послушать их теплые голоса. Природа возвращает человеку самого себя, У кого были неотложные дела снаружи, тот бросает их и прячется в хижине, ведь в темноте в любую минуту могут зажечься глаза чудовища. Собаки внезапно настораживают уши: то стадо оленей промчится через поляну, то когти волка лязгнут по ледяной земле. А иногда смертельно раненный хищник приползет к самым дверям в последней отчаянной попытке выжить, надеясь обрести у человека заступничество. Жутко кричат ночные птицы, заставляя нас содрогаться при каждом этом протяжном призыве. Старики начинают шептать слова заклинаний.
— Не к добру это, — говорят они. — Они зовут человеческие души.
В безветренную ночь через щели в дома просачиваются волнующие, ядовитые ночные запахи, порождаемые гниющими корнями и торфом, они стекаются с холмов; гниение и жизнь есть одно следствие другого.
Я сознательно не тороплюсь с описанием первых дней здесь…
Так вот: передо мной дорога к лесному городу, которая пробивается через заросли елей. Дорога, хорошо накатанная, но местами разбитая, нигде не придерживается прямой линии; она подстраивается под контур пейзажа: идет у подножья холмов, избегает болотистых понижений, но очень охотно приближается к озерам, тянется вдоль ручьев. Странным образом все же притягивает человека вода…
Вчерашние узники, мы едем сквозь ветви елей в повозке, запряженной бодрой лошадью. Над головами — голубой просвет. Повозка кренится, и мы толкаем друг друга. Арверн всю дорогу поет. Аквитен о чем-то раздумывает, закрыв глаза, обхватив колени руками. Парисий спорит с возничим. Нервий закусывает сыром и куском хлеба, в задумчивости медленно жует, отчего похож на бычка. Котус грызет по привычке ногти. Я же на время отбросил тяжелые думы, смотрю по сторонам, и мне кажется, что я уже когда-то проходил по этим местам. Я чувствую себя, точно рыба, вернувшаяся к родному берегу из далекого плавания. Морозный воздух пощипывает мои щеки и кончик носа. Я с наслаждением вдыхаю его, как когда-то, в разгар пира у банкира Красса, я оставлял обжирающихся гостей и выходил в перистилий, чтобы вдохнуть свежего воздуха, ощутить прохладу ясной ночи.
— Эпониак! — кричит возничий.
Рукоятью хлыста он указывает на город, который появляется внезапно в просвете между зарослями. Его возносят над всем лесом холмы, расположенные посреди равнины. Множество хижин разбросаны вперемешку с пашней и пастбищами. У хижин конические крыши с отверстиями на самом верху для выхода дыма. С каждым поворотом дороги картина делается все более отчетливой. Желтизна соломенной кровли выделяется на фоне бурых стен. Двери низкие, маленькие оконца. Улицы, заполненные детворой и домашней живностью, сходятся на главной площади, где стоят добротные дома, по-видимому, принадлежащие знати. В северной части светятся два огня — это кузницы, даже отсюда слышны удары молота по наковальне. Город защищает земляной вал с частоколом — не слишком надежное укрепление. Повсюду на полях работают крестьяне, чуть поодаль пасутся стада. Два быка скрестили рога у родника, пастух пытается разнять их, стегая хлыстом. В дубовой роще свиньи выискивают зрелые желуди.
