Гилель Бутман - Время молчать и время говорить
Туман застилает глаза. Первая и последняя записка от Евы за время следствия. Это все, что она могла написать по исключительному разрешению следователя. Но как это много для меня – знать, что где-то на белом свете как минимум два сердца – большое и маленькое – бьются в унисон с моим.
– Гиля Израилевич, – начинает Кислых, – я хочу вам сказать очень неприятную для вас вещь. Ваша жена очень плохо себя ведет. Она отказывается давать показания, несмотря на то, что в ее действиях есть, по-видимому, состав преступления, и сейчас решается вопрос о привлечении ее к уголовной ответственности. Более вызывающе, чем она, ведет себя только Сима Каминская.
– Моя жена ничего не знает ни об организации, ни о самолете. В интересах ее же спокойствия и безопасности я не рассказывал ей ничего. Ей нечего вам сказать, даже если она начнет давать показания. Я ручаюсь за это, Геннадий Васильевич. – Как всегда в минуты сильного волнения чувствую, как жар заливает все тело и голос дрожит и пресекается.
– Вы в этом уверены, Гиля Израилевич?
– Да, уверен.
– Хотите поговорить по телефону с Евой?
– Да. Я ей скажу, чтобы она давала показания.
– Только это.
Мы долго не можем начать разговор от волнения. Наконец я заставляю свой голос подчиниться. Говорю, как мне кажется, спокойно, твердо, уверенно:
– Слушай, Ева, твой отказ давать показания не имеет никакого смысла. Ты можешь смело рассказать все, что ты знаешь, и с тебя будут сняты всякие подозрения. Ева, дай показания, ты никого не подведешь – следствие знает гораздо больше, чем ты.
Ева с трудом дослушала меня, и тут же я услышал ее ответную скороговорку:
– Я ничего не знаю. И ты ничего не знаешь. Зачем ты наговариваешь на себя? Ты ничего не делал. Ты ни в чем не вино…
Удар по рычагу с той стороны прервал разговор. Видимо, она говорила из одного из соседних кабинетов, и ее следователь нашел, что дальнейший разговор не имеет смысла.
Я возвращался в камеру и думал, насколько арестованные и неарестованные живут в разных измерениях, и насколько трудно им понять друг друга, даже если они муж и жена.
* * *
Следствие закончено. Следователи спешат. На 15 декабря назначен процесс "самолетчиков", на 23 декабря назначен наш процесс, которому кто-то приклеил эпитет "околосамолетный". Судебное заседание будет закрытым. Нам предложено нанять адвокатов. Я отказываюсь, чтобы сохранить Еве деньги. Ценность адвоката в советском политическом процессе мне предельно ясна.
Но не тут-то было. Кто сказал, что советский суд не самый гуманный?… Как? Оставить советского гражданина без защиты? Нет, это вам не в Америке. Мне вежливо разъясняют, что я не имею права отказываться от защиты, даже если я сам юрист. Ибо по одной из инкриминируемых мне статей обвинения санкцией является высшая мера наказания – расстрел. Но если у меня нет денег, мне могут пойти навстречу и выделить адвоката за государственный счет.
Черт с вами, давайте. Еве хотя бы не придется влезать в долги.
И вот у меня уже встреча с адвокатом в кабинете следователя. Мы говорим наедине, но каждому из нас ясно, что мы не одни. Адвокат – приятный еврей, усталый и слегка дрожащий. Политического он защищает первый раз, но правила игры ему ясны. Сколько можно, он старается помочь мне и даже однажды приносит мне бутерброд с колбасой от Евы, но свои возможности понимает. Мы договариваемся с ним, что он может защищать меня как ему угодно, но только не ценой поношения того, что мне дорого. И действительно, на процессе он строго выполнит этот пункт нашего соглашения. Он ни разу не оболжет и не клюнет ни сионизм, ни Израиль, ограничившись заявлением, что не может разделить политические взгляды своего подзащитного. Мой адвокат, как мне кажется, был самым порядочным из всех адвокатов нашего процесса, конечно, в пределах возможного в советском суде.
А тем временем для нас началась самая интересная часть программы. Пока следователи засели за составление обвинительного заключения и за подготовку к генеральной рубке голов на двух процессах, назначенных на вторую половину декабря, нам было разрешено ознакомиться с материалами дела. А их было много – 42 тома, каждый вличиной с Библию, да еще с приложениями.
В эти 42 тома были включены не только наши показания, показания или отказы от показаний сотен свидетелей, экспертов в области техники, графологии, оружия, но и многие материалы из готовящегося процесса самолетчиков. Здесь я впервые узнал, кого же арестовали в аэропорту "Смольное" 15 июня 1970 года, и увидел рядом с семьей Залмансонов, Эдиком Кузнецовым и Марком Дымшицем совершенно незнакомые мне фамилии. Только две из них не были еврейскими: Федоров и Мурженко. "Еврейские уши" торчали в каждой строчке. Не хватало лишь издевательски-саркастической строки Гарика:
"В объятьях водки и режима
лежит Россия недвижимо,
и только жид, хоть и дрожит,
но по веревочке бежит"[8]
Каждое утро теперь я уходил из камеры и возвращался вечером. Но теперь уже не на допрос – на чтение материалов. Конечно, я мог бы, пролистав несколько страничек, расписаться, что я воспользовался своим правом по ст. 206 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР и ознакомился с материалами дела. Дежурный следователь с радостью заштриховал бы сорок две клеточки напротив моей фамилии красным карандашом, и я мог бы лежать на своей койке в камере, ожидая процесса. Но я так не сделал. Я обстоятельно читал том за томом, игнорируя требования читать быстрее и просьбы пропускать то, что не так интересно. Однако, расписываясь в графике, я убеждался, что обстоятельный Лассаль Каминский читает еще медленнее, не пропуская ничего.
И вот перед моими глазами открылась панорама деятельности нашей организации. В текучке каждодневной беготни и толкотни нам некогда было присесть и посмотреть окрест себя. Сейчас мы, наконец, "присели". И, листая тысячи страниц текста, читая десятки актов об изъятии и конфискации печатных машинок, сотен названий Там и Самиздата, я мог с гордостью осознать, что мы неплохо поработали за эти неполные четыре года. Даже Соломоновский "Катер" получил высшую оценку эксперта по множительной технике и был определен как законченный монтажом и готовый к печатанию копий[9].
Протоколы допросов… Сотни знакомых и незнакомых фамилий. Чертовски интересно, "кто есть кто" наедине со следователем, когда на него обрушивается вся мощь заранее продуманного психологического давления.
Кто сколько стоит…
Первые два тома перелистываю, почти не читая – свои показания я более или менее помню. Хотя кое-где задерживаюсь. Вот, например, история одного письма из Израиля, которое я долго ждал, но так и не дождался. Это письмо было заказным, поэтому на почте в свое время мне объяснили, как оно пропало, к величайшему сожалению заведующего почтовым отделением, конечно. Почтальон, оказывается, приближался к моему дому, неся в руках пачку писем. В это время поднялся страшный ветер, вырвал у него пачку писем из рук и разбросал их по пустырю. Ну точно все, как с буханками хлеба у легендарной вдовы Шуламит во время Первого храма. Бедный почтальон бросился их искать и нашел все, кроме одного – моего. Однако по известному закону Ломоносова-Лавуазье ничего в мире просто так не пропадает.
И сейчас, читая материалы дела, я мог убедиться, что этот физический закон распространяется и на деятельность КГБ. К одному из томов было подшито и это, вырванное из рук почтальона, письмо. Но на стол следователя принес письмо не ветер. К письму была приобщена уж слишком безграмотно написанная записка советского гражданина-патриота, который якобы случайно нашел это письмо на пустыре и переслал в КГБ.
Листочки… Листики… Листы… Вот копия телеграммы солидарности с родителями израильских детишек из мошава "Авивим", которую мы дали с Центрального Почтамта в Ленинграде в тот знаменательный день 26 мая. А вот… как интересно… И это даже обо мне. Вырезка из парижской "Геральд Трибюн". В ней сообщается, что у одного из членов подпольной еврейской организации, раскрытой в Ленинграде, офицера полиции, при обыске на дому изъяты боеприпасы. Ага, значит нашли те самые патроны к мелкокалиберному пистолету, который я стащил во время сборов и забыл вынуть из них пули, да и вообще забыл о них. "Геральд Трибюн"… Это же, кажется, очень популярная газета, выходящая во Франции по-английски. Так потихонечку можно стать и знаменитым[10]…
Листочки… листики… листы. Идут показания членов Комитета. Теперь я вижу, какой поистине зверский прием психологического давления применен против них, чтобы заставить их обалдеть от страха и возненавидеть меня. Всем им, выступившим в конце концов против операции "Свадьба", так же, как мне и Мише Коренблиту, предъявлено обвинение по статье 64-а УК РСФСР – измена Родине. С санкцией – расстрел. И только в самом конце следствия это обвинение с них снято. Оставлена антисоветская пропаганда и агитация, организационная антисоветская деятельность и у некоторых, как и у меня, заранее не обещанное укрывательство похищенного. Можно представить, что пришлось пережить ребятам…
