Юлиан Семенов - Непримиримость
В одну из таких и попал Дзержинский, борьбу против Азефа продолжал из камеры Варшавской цитадели.
Вот почему революция неминуема! (I)
Всего две недели я вне живого мира, а кажется, будто прошли целые столетия…
Сегодня я получил эту тетрадь чернила и перо. Хочу вести дневник говорить с самим собою углубиться в жизнь чтобы извлечь из этого все возможное для самого себя, а может быть хоть немного и для тех друзей которые думают обо мне и болеют за меня душой.
Завтра Первое мая. В охранке какой то офицер сладко улыбаясь спросил меня: «Знаете, что перед этим праздником мы забираем очень много ваших?»
Сегодня зашел ко мне полковник Иваненко жандарм с целью узнать убежденный ли я эсдек, и в случае чего предложить пойти на службу к ним…
«Может быть вы разочаровались?» Я спросил его, не слышал ли он когда-нибудь голоса совести и не чувствовал хоть когда-нибудь что защищает дурное дело…
…Где выход из ада теперешней жизни в которой господствует волчий закон эксплуатации гнета насилия? Выход — в идее жизни базирующейся на гармонии жизни полной охватывающей все общество все человечество выход — в идее социализма идее солидарности трудящихся. Эта идея уже близится к осуществлению, народ с открытым сердцем готов ее принять. Время для этого уже настало. Нужно объединить ряды проповедников этой идеи и высоко нести знамя, чтобы народ его увидел и пошел за ним. И это в настоящее время насущнейшая из задач социал демократии, задач той горсточки, которая уцелеет.
Социализм должен перестать быть только научным предвидением будущего. Он должен сделаться факелом зажигающим в сердцах людей непреодолимую веру и энергию…
Небольшая, но идейно сильная горсть людей объединит вокруг себя массы, даст именно то, чего им недостает, что оживит их, вселит в них новую надежду, рассеет страшную атмосферу недоверия и жажду кровавой мести, которая обращается против самого же народа.
Правительство убийц не повернет жизнь в старое русло. Не пропадет даром пролитая кровь ни в чем не повинных людей, голод и страдания народных масс, плач детей и отчаяние матерей…
…Опять был у меня полковник Иваненко. Увидав его, я задрожал, словно почувствовал противное, скользкое прикосновение змеи к своему телу. Он пришел с тем, чтобы любезно сообщить дело передано в военный суд, обвинительный акт уже послан мне, расспрашивал, есть ли у меня книги, как здесь кормят, уверял, что, будь его воля, он бы устроил в тюрьме театр. А когда я вновь спросил его, не заговорила ли в нем совесть, он с сочувствием и соболезнованием в голосе ответил, что я не в себе.
…Ежедневно заковывают в кандалы по нескольку человек. Когда меня привели в камеру, в которой я уже когда-то, семь лет тому назад, сидел, первый звук, какой я услышал, был звон кандалов. Он сопровождает каждое движение закованного. Холодное, бездушное железо на живом человеческом теле. Железо, вечно алчущее тепла и никогда не насыщающееся, всегда напоминающее неволю. Теперь в моем коридоре из тринадцати человек заковано семь. Заковывают из жажды мести, из жажды крови. Эту жажду стремятся утолить те, что находятся вверху.
Я видел, как из кузницы вели уже закованного молодого парня. По его лицу было видно, что в нем все застыло, он пытался улыбнуться, но улыбка только кривила его лицо. Согнувшись, он держал в руках цепь, чтобы она не волочилась по земле, и с огромным усилием шел чуть ли не бегом, за торопившимся жандармом, которому предстояло, по-видимому, заковать еще несколько человек. Жандарм заметил, как мучается заключенный, на минуту остановился и, улыбаясь, сказал: «Эх, я забыл дать вам ремень» (для поддерживания кандалов) — и повел его дальше.
Сегодня у меня было свидание с защитником. Прошло три недели полного одиночества в четырех стенах. Результаты этого уже начали сказываться. Я не мог свободно говорить, хотя при нашем свидании никто не присутствовал, я позабыл такие простые слова, как например «записная книжка», голос у меня дрожал, я отвык от людей.
Адвокат заметил: «Вы изнервничались». Я возвратился в свою камеру злой на самого себя: я не сказал всего и вообще говорил, как во сне, помимо воли, и, возможно, даже без смысла.
Теперь я с утра до ночи читаю беллетристику. Она всего меня поглощает, читаю целые дни и после этого чтения хожу, как очумелый, словно я не бодрствовал, а спал и видел во сне разные эпохи, людей, природу, королей и нищих, вершины могущества и падения. И случается, что я с трудом отрываюсь от чтения, чтобы пообедать или поужинать, тороплюсь проглотить пищу и продолжаю гнаться за событиями, за судьбой людей, гнаться с такой же лихорадочностью, с какой еще недавно гнался в водовороте моего маленького мирка мелких дел, вдохновленных великой идеей и большим энтузиазмом. И только по временам этот сон прерывается — возвращается кошмарная действительность.
В ночной тиши, когда человек лежит, но еще не спит, воображение подсказывает ему какие-то движения, звуки, подыскивает для них место снаружи, за забором: куда ведут заключенных чтобы заковать их в цепи. В такие моменты я поднимаюсь и чем больше вслушиваюсь, тем отчетливее слышу, как тайком с соблюдением строжайшей осторожности пилят обтесывают доски. «Готовят виселицу», — мелькает в голове, и уже нет сомнений в этом. Я ложусь, натягиваю одеяло на голову. Это уже не помогает. Я все больше и больше укрепляюсь в убеждении, что кто-нибудь сегодня будет повешен. Он знает об этом. К нему приходят, набрасываются на него, вяжут, затыкают ему рот, чтобы не кричал. А может быть, он не сопротивляется, позволяет связать себе руки и надеть рубаху смерти. И ведут его и смотрят, как хватает его палач смотрят на его предсмертные судороги и может быть циническими словами провожают его, когда зарывают его труп, как зарывают падаль.
Неужели те же жандармы, которые стерегут нас, тот вахмистр, всегда любезный с глазами с поволокой, предупредительный начальник, который входя ко мне, снимает фуражку — неужели же они, те люди, которых я вижу, могут присутствовать при этом и принимать в этом участие? Привыкли. А как же чувствуют себя те, кто идет на виселицу? В душе поднимается страшный бунт. Неужели нет уже спасения? Сразу перейти к небытию перестать существовать видеть собственными глазами все приготовления и чувствовать прикосновение палача. Страшный бунт сталкивается с холодной, неизбежной необходимостью и не может с ней примириться не может понять ее. Но в конце концов обреченный идет спокойно на смерть, чтоб все покончить и перестать терзаться.
…Все сидящие рядом со мной попались из-за предательства. Покушение на Скалона — четыре предателя, убийство ротмистра в Радоме — предатель, который сам скрылся Соколов — предатель. Влоцлавек — предатель".
Друг супротив друга (I)
Директора департамента полиции
Его Превосходительству Трусевичу М. И.
Милостивый государь Максимилиан Иванович!
Интересующий департамент и петербургское охранное отделение Феликс (Юзеф) Дзержинский («Доманский», «Астроном» «Переплетчик» «Рацишевский», «Красивый», «Пан» «Дроздецкий», «Быстрый») находится в настоящее время в Десятом павильоне Варшавской цитадели в одиночной камере, на строгом режиме, закован в ручные кандалы.
Поскольку означенный Дзержинский славится в кругах социал-демократии как один из наиболее опытных конспираторов (руководил делом постановки наблюдения за лицами подозревавшимися революционерами в сношениях с охраною) мы предприняли меры к тому чтобы единственным каналом его возможной связи с «волей» оказался наш сотрудник. Для этой цели в Десятый павильон был направлен агент охранного отделения «Астров». Его арест объяснялся тем что он будучи членом ППС и человеком, близким к государственному преступнику Юзефу Пилсудскому, выступал с противуправительственными статьями в повременной печати однако с бомбистами ППС не связан, что дает надежду на оправдание если следователь прокуратуры решит передать его дело в судебную палату.
«Астров» получил возможность сойтись с Дзержинским во время ежедневных пятнадцатиминутных прогулок в тюремном дворике расписание прогулок было подкорректировано комендантом цитадели таким образом чтобы встреча «Астрова» и Дзержинского не вызвала никаких подозрении последнего.
Лишь на седьмой день знакомства когда «Астров» сообщил что его везут в суд, Дзержинский поинтересовался, не может ли он передать на волю весточку «Астров» ответил что возможен обыск: «боюсь оказаться невольным соучастником провала ваших товарищей если жандармы найдут послание». На что Дзержинский сказал «Это письмо не товарищам, а моей сестре хочется написать правду о том, как мы здесь живем, вы же знаете, что даже письма родным цензируются и все, что не устраивает палачей вычеркивается черной тушью». — «Хорошо, я подумаю», — ответил «Астров», ибо был проинструктирован полковником Иваненко, что с Дзержинским необходима игра слишком быстрое согласие может лишь насторожить его, как и чересчур резкий отказ.
