Галина Серебрякова - Похищение огня. Книга 2
— Мои мотивы, — сдерживая возрастающее возбуждение, продолжал говорить Маркс, — следующие: на место универсальных воззрений «Манифеста» ставится немецкое национальное воззрение, льстящее национальному чувству немецких ремесленников. Вместо материалистического воззрения «Манифеста» выдвигается идеалистическое. Вместо действительных отношений главным в революции изображается воля. В то время как мы говорим рабочим: вам, может быть, придется пережить пятнадцать, двадцать, пятьдесят лет гражданской войны для того, чтобы изменить существующие условия и чтобы сделать самих себя способными к господству, им, вместо этого, говорят: мы должны тотчас достигнуть власти, или же мы можем лечь спать. Подобно тому как лжедемократы употребляют слово «народ», так употребляется ныне слово «пролетариат», — как пустая фраза. Чтобы претворить эту фразу в жизнь, пришлось бы объявить всех мелких буржуа пролетариями, то есть представлять мелких буржуа, а не пролетариев. На место действительного революционного развития пришлось бы поставить революционную фразу.
— Вы не станете отрицать, Маркс, что без воли нет победы? Спросите любого военачальника. Все, право, так просто. Надо разойтись, нам не по пути! — зычно крикнул Виллих.
Маркс посмотрел на него уничтожающим взглядом и продолжал, повернувшись к Шапперу, который ерзал на стуле и лихорадочно записывал что-то.
— Эта дискуссия, наконец, показала, какие принципиальные разногласия составляют подоплеку личных раздоров, и теперь уже пришло время принять меры, — не отвечая Виллиху, говорил далее Маркс. — Именно эти противоположные утверждения и стали боевыми лозунгами обеих фракций: некоторые члены Союза называли защитников «Манифеста» реакционерами, пытаясь таким путем сделать их непопулярными, что, впрочем, им совершенно безразлично, ибо они не стремятся к популярности. Однако ясно само собой, что оставаться вместе было бы просто вредной тратой времени. Шаппер часто говорил о разрыве, — что же, я отношусь к разрыву серьезно. Я думаю, что нашел путь, на котором мы разойдемся, не вызывая раскола партии.
— Ну, а если мы думаем по-иному? Как это называется — изменой рабочему делу или борьбой за него? Мы но боимся раскола, — прорычал Шаппер.
— Призываю вас к порядку, — властно вмешался председатель и поднял маленький колокольчик.
Морщинка на переносице Маркса углубилась, черные с проседью волосы растрепались и, как грозный нимб, окружали лицо. Снова заговорил Шаппер. От волнения он побледнел и непрерывно вытирал потный лоб фуляроным платком.
— Я полагаю, что новая революция выдвинет людей, которые будут вести себя лучше, чем те, кто пользовался известностью в тысяча восемьсот сорок восьмом году. Я высказал подвергшийся здесь нападкам взгляд потому, что вообще с энтузиазмом отношусь к этому делу. Речь идет о том, мы ли сами начнем рубить головы или нам будут рубить головы. Во Франции настанет черед для рабочих, а тем самым и для нас в Германии. Не будь этого, я, конечно, отправился бы на покой, и тогда у меня было бы иное материальное положение. Если же мы этого достигнем, то сможем принять такие меры, которые обеспечат господство пролетариата. Я являюсь фанатическим сторонником этого взгляда. Но большинство Центрального комитета хочет противоположного. Однако, если вы больше не хотите иметь с нами дела, что ж, тогда расстанемся. В предстоящей революции меня наверняка гильотинируют, но я, невзирая ни на что, поеду в Германию. Смерть так смерть! — Шаппер откашлялся и опустил глаза. — Я давнишний друг Маркса, но если придется идти на разрыв, что ж, тогда мы пойдем одни.
— Что касается энтузиазма, — снова заговорил Маркс, — то немного его требуется, чтобы принадлежать к партии, о которой думаешь, что она вот-вот придет к власти. Ныне пролетариат, если бы он пришел сейчас к власти, при существующих экономических условиях проводил бы не непосредственно пролетарские, а мелкобуржуазные меры. Наша партия может прийти к власти лишь тогда, когда условия позволят осуществлять ее взгляды.
Маркс привел в пример Луи Блана, его провал и, обведя зорким взглядом всех присутствующих, спросил, почему же не высказывается никто из остальных членов меньшинства.
Виллих демонстративно поднялся и молча покинул помещение.
Спустя несколько дней на собрании Просветительного общества Шаппер снова отстаивал свою точку зрения. Он призывал немедленно приняться за конспиративную работу и делать революцию.
— Безумцы! — закричал Конрад Шрамм, теряя терпение от пустозвонного многословия выступившего затем Виллиха. — Вы требуете немедленной революции или грозитесь уйти на покой. Вы призываете нас к немедленному вооруженному восстанию, лишь бы проливать кровь, заранее зная о поражении, только ради вашего нетерпения. Вы предлагаете игру в революцию и вредной болтовней вносите сумятицу в наши ряды вместо серьезного революционного дела.
— С каких пор всякие купцы будут учить нас, истинных бойцов, тактике? — бросаясь вперед и грозя кулаками Шрамму, завопил тощий Виллих. — Я командовал революционной армией на фронте, а вы, Шрамм, наверно, прятались в это время под прилавком. Трусы, здесь собрались трусы!
— В погоне за успехом вы уже готовы выносить помойные ведра мелких буржуа, прикрываясь при этом громкой фразой, — раздался голос портного Эккариуса, сторонника большинства Центрального комитета.
Все вскочили со своих мест.
— Позор меньшинству, ведущему нас в такую трудную пору к расколу! Мы не позволим этого. Виллих, Шаппер и компания будут нести отныне ответственность за то, что нет более должного единства в Союзе коммунистов, а в нем — наша сила! — повысил голос Энгельс.
В это время, не жалея бранных слов и наступая друг на друга, в углу комнаты схватились в крайнем раздражении Конрад Шрамм и Август Виллих. К концу словесной перепалки Виллих заявил, что вызывает на дуэль самого Маркса, вождя партийного большинства. При этом он не поскупился на клеветнические выпады.
— Я требую немедленной сатисфакции за оскорбление Маркса и моих друзей. Вы — раскольник и подлый лгун, к барьеру! — задыхаясь и кашляя, заявил Шрамм.
— Если бы вы не потребовали этого первым, я вынудил бы у вас согласие на дуэль пощечиной. Мы будем стреляться на пистолетах! — заорал Виллих, который был превосходным стрелком и попадал на расстоянии двадцати шагов в любую мишень.
Несмотря на все попытки Маркса и Энгельса предотвратить дуэль, она состоялась вблизи Антверпена на берегу моря. Секундантом Виллиха был Бартелеми.
На Дин-стрит, в семье Маркса, в предполагаемый день дуэли царило большое волнение. Все боялись за жизнь Конрада Шрамма.
Неожиданно, когда Карла не было дома, раздался резкий стук во входную дверь, и перед Ленхен, бросившейся открывать, появился Бартелеми в черной пелерине и мягкой широкополой шляпе.
— Вы из Бельгии? Какие новости о Шрамме? — спросила Женни.
Низко поклонившись, Бартелеми ответил замогильным тоном:
— Пуля в голову!.. — и тотчас же удалился.
Женни, потрясенная столь трагической вестью, бросилась искать мужа, Либкнехта и всех остальных друзей Шрамма. Никто не сомневался в его гибели.
На другой день, когда на Дин-стрит все были безутешны, внезапно вошел сам мнимоумерший. Голова его была забинтована, настроение бодрое. Оказалось, что Шрамм был только контужен и потерял сознание. Не разобрав, в чем дело, Виллих и Бартелеми распространили слухи о смертельном исходе дуэли.
Большинство членов Центрального комитета с Марксом и Энгельсом во главе постановили перенести местопребывание Центрального комитета Союза коммунистов в Кёльн. К сторонникам Виллиха и Шаппера вскоре присоединились несколько французов, в том числе и Бартелеми.
Не в силах дольше видеть лишения в семье Карла, Фридрпх поступил конторщиком в фирму отца и переселился в Манчестер. Без его помощи шесть человек на Дин-стрит были обречены на медленную гибель, а Карл Маркс не мог бы довести до конца ни одного задуманного труда, помимо текущей работы он продолжал собирать материалы для книги по политической экономии.
В хмурый, серый, как пасть камина, день внезапно умер Фоксик. За несколько минут до смерти он смеялся и шалил. Вдруг личико его исказилось, по телу прошли конвульсии, которыми он страдал с рождения, и дыхание остановилось.
В одно мгновение в комнате, где играли дети, чинила белье Ленхен и писала письма Женни, все переменилось. Смерть впервые ворвалась в эту крепко спаянную любовью семью.
— Это родимчик. Его убил паралич! — закричала Ленхен.
Мать остекленевшими глазами смотрела на мертвое тельце.
— Мой мальчик, дитя мое! — шептала она, прижимая его крепко к себе, желая отогреть и оживить своим теплом.
Муш и девочки горько зарыдали, хотя меньше всех понимали, что именно произошло. Вопли Ленхен и стоны матери испугали их. На крики и плач прибежал Карл, Сначала он не мог понять, какое горе обрушилось на него.
