Нина Молева - Софья Алексеевна
— Аннушка, неужто не поймешь? Ведь супруга я государю законная — не все равно, что приодену, какой с лица буду! Оно и к лучшему, коли государь сам увидит, как убиваюсь по нему, разве неправда? Вот почему только не пишет?
— Сама посуди, государыня-сестица, кабы, не приведи, не дай, Господи, беда какая, тебя бы сразу известили, а раз нет гонца, значит, делами ратными занят, не до царицы ему. Ты мне лучше скажи, чего к тебе святейший-то заходил? С добром ли?
— С благословением.
— Только ли? Фоминишна сказывала, огорчил тебя, никак.
— Не пойму я его, Аннушка, таково-то сурово мне все наказывает. Батюшка наш родимый, уж на что крут, николи так с нами не говаривал. Царевна Марфинька у мамушки вырывалася, к нему побежала, даже посохом пристукнул — мол, нянек распустила, дитяти волю дают. Так ведь не простое дитя-то — царское!
— Да уж, суров святейший, куда как суров.
— Да и Марфинька-то вырвалася — с царевной Татьяной Михайловной играть вздумала. Татьяна Михайловна расщекотала ее всю, ан беда. Только и Татьяна Михайловна дитя не пожалела.
— Известно, для нее святейший всегда прав.
— А как иначе!
— Как, говоришь? Даже супротив государя за святейшего выступает. Со стороны поглядеть…
— А ты и не гляди, сестрица, не гляди. Ни к чему они, твои доглядки. Не наше с тобой дело царскую фамилию оговаривать да рассматривать.
— Полно тебе, Марьюшка, нешто ты не первая в теремах — нешто не государыня-царица.
— Ой, нет, сестрица, ой, нет. Мы-то с тобой не царской крови, и равнять себя с царевнами я николи не буду.
— А детки твои как же?
— Я что, Аннушка, я как повой на яблоньке: яблочки-то на мне родятся, да я на дереве одна веточка. О том помнить надо.
— И кто ж тебя премудрости такой обучил? Не святейший ли?
— Чего ж ему меня не учить, коли государь его за себя опять и государством править оставил, и семейством нашим. Для меня важнее его человека и быть не может. Государь вернется, Бог даст, тогда другой разговор.
— Тогда государь приказывать станет. Экая ты у нас, сестра, тихая да покорливая. Нрава у тебя своего нету. Все ищешь, кого бы послушать, кого бы за науку благодарить.
31 июля (1656), на предпразднество происхождения древ Честного и Животворящего Креста Господня, царь Алексей Михайлович осадил, а в дальнейшем и взял город Динабург.
14 августа (1656), на предпразднество Успения Пресвятой Богородицы, в присутствии царя Алексея Михайловича командующий русским войском Семен Лукьянович Стрешнев взял приступом город Куконос (Кокенгаузен).
21 августа (1656), на день памяти преподобного Авраамия Смоленского и преподобного Авраамия Трудолюбивого Печерского, царь Алексей Михайлович пришел под Ригу, остановившись от города в 5 верстах.
5 октября (1656), на день памяти святителей Петра, Алексея, Ионы и Филиппа митрополитов, и Ермогена, патриарха Московского и Всея России, чудотворцев, царь Алексей Михайлович из-за измены немецких офицеров, служивших в русском войске, вынужден был отступить от Риги и направиться походом в Москву.
31 октября (1656), на день памяти преподобных Спиридона и Никодима, просфорников Печерских, в Полоцке застала царя Алексея Михайловича весть об избрании его королем Польским и Великим князем Литовским,[39] о чем им была немедленно послана весть к царице, царевичу Алексею Алексеевичу и патриарху Никону через боярина Семена Лукьяновича Стрешнева.
— Ты что ж, боярин, волю свою творишь, не судом поступаешь?
— О чем ты, владыко?
— О том, боярин Стрешнев, что с вестью государевой радостной тебе к патриарху явиться надобно было, а уж потом к царице? Али сам государь тебе порядок такой наказал?
— Зачем государь. Я, владыко, не первый десяток лет землю топчу, не первый и во дворце бываю. Мне ли не знать, что за государем черед государыне честь отдавать, а уж потом всем прочим. Испокон веков так было.
— Всем прочим? Это как же понимать тебя, Семен Лукьянович? С кем же это ты владыку духовного смешал? Как посмел? Ужо государь возвратится!
— Бог даст, счастливо возвратится, тогда пусть мой государь меня и судит, коли в чем оплошал. Только, Господи прости, свои порядки ты, владыко, заводишь, свои — не те, что от патриарха Филарета положены были. Хоть князя Никиту Одоевского спроси, каждый царский гонец от царя царице Евдокии Лукьяновне кланялся, а уж потом патриарху. Так-то!
— Ишь, как заговорил, боярин! Родством своим кичиться вздумал! Откуда смелости такой, не по чину, набрался! Супротив отца духовного, супротив церкви святой бунтовать вздумал! Не пройдет это тебе, николи не пройдет! То-то, гляжу, вы там с Трубецким да Одоевским по углам шептаться стали, друг к дружке еще когда зачастили. Не надейся, боярин, что Никон с места своего ради тебя да дружков твоих сойдет. Даром, что ли, государь в ноги Никону кланяется на богослужении каждом? Не было, говоришь, такого порядка? Значит, будет, боярин! Навсегда будет. Мое слово крепкое!
Глава 3
Ссора
Четырнадцатого января (1657), на день Отдания Богоявления, царь Алексей Михайлович вернулся из похода в Москву.
Устал. Что ни говори, устал. И то верно, не так возвращаться думалось. А все из-за слухов. Ведь под Ригою стояли. Взяли бы город, не иначе. Откуда только вести пришли, будто король свицкий Карлус X[40] на Ливонию походом пошел. Осаду тотчас снять пришлось, да к Полоцку отступить, перемирия ждать. Хорошо еще поляки Московского царя на своем престоле видеть пожелали. Святейший больше всех рад — ему война горше других далась. Вот, мол, государь, сам плоды ратных дел российских видишь. Дал бы Бог все к благополучному свершению довести, а то не ровён час… На бранном поле не то, что во дворце патриаршьем. Прав князь Никита Иванович: отсюда о войне судить — все равно что в тавлеи[41] играть. Не страшно, да и не ущербно. Ни о ком из воевод плохого слова не скажешь, ни в чем не упрекнешь: и храбры, и расчетливы, и в воинском деле сызмальства — толк знают. А ведь, как один, твердят: не нужна эта война. Как оно в жизни выходит: дух воинственный у преосвященного, не у воевод. Видно, расчет иной. Кто прав, еще рассудить надо.
Да, мальчик тот с ума нейдет. Как его по имени? Не Тарасий ли? Из Осипова монастыря. Ничего бы о нем не узнал, кабы своими глазами похорон в Чудовом монастыре не увидел. Удивился — плакальщиков никого, да и дело в сумерках. Спросил — преосвященный осердился, пустое любопытство будто. Ответил с гневом: дела церковные — не царские. Мол, послушник один. На том и разговору конец.
Оно и поверил бы, забыл, да что-то за сердце взяло. Может, гробик махонький. Дмитрий припомнился. В теремах царица, как сказал, в слезы: изломал, говорит, мальчонку старец в Осиповом монастыре. До смерти изломал. Много ли семилетнему надо. А в Москву потому, мол, святейший привезти велел, что из обители его вроде как живого еще забирали. Это уж в Чудовом здесь обмыли и в гроб положили. Тарасий… Надо на помин души денег послать, да не осерчал бы совсем собинной друг. И так душой покривил — правды ни монахам, ни мне не сказал. Бог с ним! Душенька детская ангельская, и так в рай сразу пойдет.
Одно нехорошо — Иосифо-Волоцкая обитель. Сколько в ней святых людей заточено было, сколько мученическую смерть приняли. Царь Иван Васильевич самого митрополита Даниила в обитель сослал. И Максиму Греку там побывать довелось, и государю Василию Ивановичу Шуйскому. А тут — дитя малое, ни в чем не повинное.
А забот-то по Москве сколько! В Иосифо-Волоцкую обитель непременно на богомолье съездить надо, мощам преподобным Иосифа Волоколамского и Серапиона поклониться. Царица все про Звенигород поминает. Ее правда, краше места на земле нету. Рящев сказывал, таково-то хорошо все там строится! Стены с башнями из кирпича. Отличный мастер Шарутин. Городовую стену Троицкого Калязинского монастыря вывел — загляденье, и в Звенигороде потрафил. Семь башен: шесть граненых, над Святыми воротами — Красная, квадратная. Кровли шатровые. Три яруса боя — не хуже наших кремлевских. Боевой ход на поддужках да под тесовой кровлей. Какую хошь осаду выдержат!
Игумен за всем досмотрел. Царский дворец. Царицыны палаты — они понаряднее. Одно крыльцо на кубышках чего стоит. Поразмыслив, и второй этаж повелел прирубить. Деревянный. Для опочивален — царицыной да детских. В дереве не то что в Москве, а и там спать куда лучше. Здоровее. Царице и семи палат достанет, зато царских целых четырнадцать. Мастер Шарутин хотел и второе жилье в государевых палатах возводить. Пока незачем. Главное — большую столовую палату для приемов спроворили. Тоже есть чему и москвичам и иноземцам подивиться. На белокаменных подвалах, на высоком подклете — для поварни да кладовых, а как же! Вход один чего стоит! Шарутин измыслил: по широким каменным ступеням, через звонницу — трехъярусную, с трехшатровым верхом. Сама трапезная под сводами, да не на один столб, а на два. На втором ярусе — храм Божий. Башенка часовая пристроена. Поди, град Китеж красивей не был. Да вот часу нету в свое удовольствие царское пожить. Видно, и царице по сердцу пришлось. Ну, она-то, смиренница, и просить не станет. Иной раз глаза вскинет, ровно просит, только и всего.
