Роже Мартен дю Гар - Семья Тибо. Том 2
Мейнестрель, не отвечая, сделал два шага, отделявшие его от двери, и обернулся, чтобы убедиться, что Альфреда уже готова. Он открыл дверь и пропустил Альфреду вперед.
— Разумеется, — сказал он затем очень быстро, бегло улыбнувшись Жаку. — Это нам знакомо… Это нам знакомо.
«Локаль» опустел. Монье расставлял стулья и наводил некоторый порядок. (По субботам и воскресеньям собрания обычно затягивались до поздней ночи. Но в этот вечер большинство завсегдатаев условилось о встрече после обеда в зале Феррер, на докладе Жанота.)
Мейнестрель дал Альфреде немного опередить их. Он взял Жака под руку и спускался по лестнице, слегка волоча больную ногу.
— Мы одиноки, дружок… Надо смириться с этим раз навсегда. — Он говорил быстро и тихо; он сделал паузу, его взгляд скользнул вслед Альфреде, и он повторил еще тише: — Всегда одиноки. — Это было сказано тоном самого объективного признания факта, без малейшего оттенка грусти или сожаления. Однако у Жака появилась уверенность, что Пилот в этот вечер думал о чем-то личном.
— Да, я знаю это, — вздохнул Жак, замедляя шаг и наконец совсем остановившись, словно он влачил за собой целый груз смутных мыслей, мешавший его движениям. — Это проклятие Вавилона! Люди одних лет, одного образа жизни, одних убеждений могут проводить целый день в разговорах, в самой свободной и искренней беседе, ни минуты не понимая друг друга и даже не соприкасаясь ни на секунду!.. Мы рядом, один возле другого — и непроницаемы… Как камешки на берегу озера… И я спрашиваю себя: разве наши слова, которые дают нам иллюзию соединения, не разделяют нас больше, чем сближают?
Он поднял глаза, Мейнестрель тоже остановился внизу лестницы и молча слушал этот печальный голос, разносившийся под каменным сводом.
— Ах, если бы вы знали, как мне норою противны слова! — продолжал Жак с внезапным пылом. — Как мне надоели наши словопрения! Как мне надоела вся эта… идеология!
При последнем слове Мейнестрель порывисто махнул рукой.
— Ясно. Слова тоже должны быть каким-то действием… Но поскольку действовать невозможно, говорить — это уже значит делать кое-что… — Он бросил взгляд во двор, где Патерсон и Митгерг, вероятно, продолжая начатую наверху «дискуссию», жестикулируя, прогуливались взад и вперед. Затем он устремил острый взгляд на Жака. — Терпение!.. Идеологическая фаза… это всего лишь фаза… фаза подготовительная, необходимая! Непреложность учения укрепляется контроверзами. Без революционной теории нет революционного движения. Без революционной теории нет авангарда. Нет вождей… Наша «идеология» раздражает тебя… Да, она, несомненно, покажется нашим наследникам смехотворным расточением сил… Но наша ли это вина? — Он очень быстро прошептал: — Время для действия еще не настало.
Жак своим внимательным видом, казалось, требовал: «Объяснитесь».
Мейнестрель продолжал:
— Капиталистическая экономика еще крепка. Машина проявляет признаки изношенности, но — плохо ли, хорошо ли — еще работает. Пролетариат страдает и волнуется, но, в общем, еще не подыхает с голоду. В этом мире, хромающем и задыхающемся, живущем накопленным жиром, — что ты хочешь, чтобы делали все эти предтечи, ожидающие своего часа? Они говорят! Они опьяняются идеологией! Их активность не может найти другого поля приложения, кроме области идей. У нас еще нет власти над ходом вещей…
— Ах! — сказал Жак. — Власть над ходом вещей!
— Терпение, малыш. Всему свой срок! Противоречия строя проявляются все ярче и ярче. Соперничество между нациями все растет. Конкуренция и борьба за рынки все обостряются. Вопрос жизни и смерти: вся их система рассчитана на беспрестанное расширение рынков! Как будто рынки могут расширяться до бесконечности!.. И они полетят с обрыва и сломают себе шею. Мир идет прямо к кризису, к неминуемой катастрофе. И это будет всеобщая катастрофа… Подожди только! Подожди, пока в мировой экономике все хорошенько разладится… Пока машины еще больше сократят число рабочих рук… Участятся крахи и банкротства, широко распространится безработица, капиталистическая экономика окажется в положении страхового общества, все клиенты которого потерпели бедствие в один и тот же день… И тогда…
— Тогда?..
— Тогда мы выйдем за пределы идеологии! Тогда кончится время словопрений! И мы засучим рукава, потому что настанет час действия, потому что мы обретем наконец власть над ходом вещей! — Какой-то свет озарил на мгновение его лицо и померк, Он повторил: — Терпение… терпение! — Затем повернул голову, чтобы найти взглядом Альфреду. И машинально, хотя она была слишком далеко, чтобы его услышать, он пробормотал: — Правда, девочка?..
Альфреда подошла к Патерсону и Митгергу.
— Идемте с нами в «Погребок» чего-нибудь поесть, — предложила она Митгергу, не глядя на Патерсона. — Не правда ли, Пилот? — весело крикнула она Мейнестрелю (что должно было для Патерсона и Митгерга означать: «Пилот заплатит за всех»).
Мейнестрель в знак согласия опустил веки. Она добавила:
— А потом все пойдем в зал Феррер.
— Только не я, — сказал Жак, — не я!
«Погребок» был маленький вегетарианский ресторан, помещавшийся в подвале на улице Сент-Урс, позади бульвара Бастионов, в центре Университетского квартала, и посещавшийся преимущественно студентами-социалистами. Пилот и Альфреда часто ходили туда обедать — в те вечера, когда они не возвращались для работы на улицу Каруж.
Мейнестрель и Жак пошли вперед. Альфреда с обоими молодыми людьми следовала за ними на расстоянии нескольких метров.
Пилот снова заговорил со свойственной ему порывистостью:
— Нам еще, знаешь, сильно повезло, что мы переживаем эту идеологическую фазу… что родились на пороге чего-то нового, что только начинается… Ты слишком строг к товарищам! А я прощаю им все, даже их болтовню, ради их жизнеспособности… ради их молодости!
Тень меланхолии, ускользнувшая от его спутника, пробежала по лицу Мейнестреля. Он оглянулся, чтобы убедиться, идет ли Альфреда за ними.
Жак, не соглашаясь, упрямо покачивал головой. В часы отчаяния ему, действительно, случалось сурово осуждать молодых людей, которые его окружали. Ему казалось, что большинство из них мыслит слишком суммарно, узко, слишком легко поддается нетерпимости и ненависти; что они систематически упражняют свой ум в укреплении своих взглядов, а не в их расширении и обновлении; что большинство из них скорее бунтари, чем революционеры, и что они любят свое бунтарство больше, чем человечество.
Однако он воздерживался от критики своих товарищей в присутствии Пилота. Он сказал только:
— Их молодости? Но я как раз ставлю им в вину, что они недостаточно… молоды!
— Недостаточно?
— Нет! Их ненависть, в частности, — это старческая реакция. Маленький Ванхеде прав: подлинная молодость — не в ненависти, а в любви.
— Мечтатель! — серьезно произнес Митгерг, догнавший их. Он бросил сквозь очки косой взгляд на Мейнестреля. — Чтобы действительно хотеть, надо ненавидеть, — заявил он после паузы, глядя теперь куда-то вдаль перед собой. И почти тотчас же добавил вызывающим тоном: — Так же, как всегда было необходимо убивать, чтобы победить. Ничего не поделаешь!
— Нет, — сказал Жак твердо. — Не надо ненависти, не надо насилия. Нет! В этом я никогда не буду вместе с вами!
Митгерг окинул его взглядом, лишенным и тени снисхождения.
Жак слегка наклонился в сторону Мейнестреля и подождал секунду, прежде чем продолжать. Но так как Мейнестрель не вмешивался в спор, он решился и заговорил почти грубо:
— Надо ненавидеть? Надо убивать? Надо, надо!.. Что ты знаешь об этом, Митгерг? Стоит одному какому-нибудь великому революционеру достигнуть победы без убийств, одной силой ума — и все ваши концепции насильственной революции изменятся.
Австриец тяжело шагал немного в стороне. Лицо его было сурово. Он не отвечал.
— Если на протяжении истории все революции пролили слишком много крови, — продолжал Жак, бросив новый взгляд в сторону Мейнестерля, — то это, должно быть, потому, что те, кто их совершал, недостаточно их подготовляли и продумывали. Все революции происходили более или менее неожиданно, от случая к случаю, в обстановке паники, осуществлялись руками сектантов вроде нас, возводивших насилие в догму. Они верили, что делают революцию, а довольствовались гражданской войной… Я охотно допускаю, что в непредвиденных обстоятельствах она может стать необходимостью; но я не вижу ничего абсурдного в том, чтобы допустить, в условиях нашей цивилизации, возможность революции другого типа, революции медленной, терпеливо направляемой умами вроде Жореса, — людьми, сформировавшимися в школе гуманизма, имевшими достаточно времени, чтобы дать созреть своему учению, чтобы установить план последовательных действий; оппортунистами в хорошем смысле слова, которые подготовили бы захват власти путем целого ряда методических маневров, играли бы на всех досках сразу — парламент, муниципалитеты, профсоюзы, рабочее движение, стачки; революционерами, которые в то же время были бы государственными деятелями и осуществляли бы свой план с размахом, авторитетом и спокойной энергией, возникающими из ясной мысли, из понимания своего времени, — словом, в определенном порядке! И никогда не выпускали бы из своих рук управления событиями!
