Сергей Жигалов - Дар над бездной отчаяния
– Просто его величество случай, – гость знобко подёрнул плечами. – Выбрось ты из головы весь этот мусор. Этот твой, как его… Искродымов, был царский сатрап. Подвёл наших товарищей под расстрел… Я тебе, Петя, участие в подвиге предлагаю, – он обнял Данилу за плечи. – Никакой ты не Данила, не монах, ты наш… А дело твоё не иконки раскрашивать, а свергать тиранию, разбивать оковы на руках и ногах русского народа.
– Гришатку в оковы не закуёшь, – тихо сказал Данила. – Господь его высшей свободой наделил.
– Ку-ку! Ну убогий ребёнок. С тобой ли, без тебя сделается богомазом. Если мы победим тирана, станем не последними людьми. Ты его возьмёшь в Петербург. Отправишь в Италию учиться живописи у тамошних мастеров. Какова перспективка, а? – большим и указательным пальцами Каров стёр белесую накипь, вспенившуюся в уголках губ.
– Ты спрашивал давеча, что будет с тобою. – Данила обратил лицо к белевшему изморозью окну. – Ты и сам знаешь, что кончишь дни свои скорбно. Расскажу я тебе притчу. Один человек всю жизнь обижал, грабил, развратничал. А перед смертью ужаснулся делам своим, чистосердечно каялся и горько плакал перед святыми иконами. И вот когда его душа предстала на Страшном суде, бесы развернули огромные свитки с записями его грехов: «Он наш, он для ада». Ангелы тихо плакали. Им нечего было положить на другую чашу весов. Никаких добрых дел… Положили лишь смоченный слезами раскаяния платок. И один этот платок попущением Божьим перетянул…
– Пройдя итальянскую школу живописи, он станет великим художником, – перебил его Георгий, – единственным в мире нерукотворным живописцем. Герцоги, короли, императоры, шахи будут стоять в очередь к нему, чтобы заказать портреты. Слава о нём разойдётся по всему миру… Разве такая игра не стоит свеч? Поехали!?
– Помнишь, как сатана искушал Иисуса? – горько понурил голову Данила.
– Ну благодарствую за возведение в чин сатаны! – Каров шутовски поклонился, коснувшись пальцами пола.
16Утром Гриша, проснувшись, шепотом прочёл перед иконами утренние молитвы. – Мам, умой меня, – склонился над лоханью. Арина зачерпнула жестяным корцом воды, плеснув в ладошку, умыла. Крепко вытерла изнанкой фартука, чмокнула в щеку:
– Ясноглазик мой. Завтракать будешь?
– А где Афоня с батякой?
– Гостя чуть свет проводили. Щас со скотиной убираются.
Через дверь из мастерской доносились голоса.
– А кто там у нас?
– Отец Василий зашёл проведать, а ты спишь. Гриша плечом толкнул дверь в мастерскую:
– Крёстный! Пошто не разбудил? – выкрикнул, лучась радостью. Под укорчивым взглядом Данилы засовестился: «Благослови, отче».
– Чадо моё возлюбленное. – Отец Василий перекрестил его, легко опустился на колени, сделавшись вровень с крестником. Расцеловал в румяные, влажные после умывания щёки. – Экий знатный набросок сделал. Кто это изображён?
Гриша зарделся от похвалы, обернулся к Даниле, вопрошая взглядом.
– Товарищ моих юных игрищ и забав, – отозвался на его взгляд Данила. Вздохнул явственно. – И взрослых горестей – тоже. Вместе живописи в Петербурге учились.
– Именитый, похоже, твой товарищ, – сказал отец Василий, все ещё разглядывая портрет. – Кони, будто львы, упряжь в серебре…
– Отец у него из крестьян. После отмены крепостного права поднялся. Лесопромышленник в Поволжье известный. Бортников фамилия. Миллионами ворочает, как дворник лопатой. Богочестив, – Данила сел, опять поднялся, заходил по избе. Гриша, взяв кисточку зубами, макнул ее в плошку с водой. Прислушивался к разговору. Вода в плошке покраснела.
– По купеческой линии, значит, ударился. – Отец Василий положил рисунок на стол. – Видать, ловкач, а в губах горчинку какую-то Гришатка углядел.
– Горчинка! Он столько нагорчил и родителям, и… – Данила в волнении подкашлянул. – И другим людям…
– Ну-у? А по лику не скажешь.
– На лице детство и юность отпечатались. В православной вере родители воспитывали. Ребёнком сам цветнички под окнами взращивал. А как отбился от дома, свёл знакомство с социалистами, народовольцами. Так и сбился с пути.
Выгнали из университета. Потом сослали на каторгу. Через пять лет вернулся под чужой фамилией…
– Вот те на, – отец Василий перекрестился. – Просвети, Господи, его ум светом разума своего. А теперь чем занимается?
– Не знаю, как бы за старое не взялся. – Данила ходил взад-вперёд, в овчинной безрукавке, коротких грязно-белых валенках с заправленными в них штанами.
– Опять твердит, что благородное дело – бороться против тирании, за свободу народа, – глядя под лавку, выговорил он с неохотой. – Сторонник террора.
– Эх, чадо, чадо, – горько покачал головой отец Василий. – Угодил он в сатанинские сети. Злом зла не сокрушишь. Если в сердце ярость, что построишь ты доброго?.. Одних бесов порадуешь. Семена злобы не взойдут радостью…
Гриша чутко внимал разговору взрослых, и в душе его прорастала жалость к тому, пахнувшему дорогим табаком, человеку. Стоило зажмурить глаза, и лицо его являлось в памяти.
Тут отворилась дверь и Арина позвала всех к столу завтракать.
17Лошади шли крупной рысью. Комья снега из-под кованых копыт коренника глухо стучали в передок саней. Под этот стук Георгий мысленно продолжал спор с Данилой. Вчера он мчался к нему, непрестанно торопя ямщика.
Мечтал, как они с братской любовью будут всю ночь рассказывать друг другу о самом сокровенном, что случилось за годы их разлуки. Тогда, студентами, они горели страстным желанием разрушить оплот тирании и, как некогда Прометей огонь, принести людям свободу. По их разумению, царские сатрапы и являлись злом в человеческом обличье… Террор против них они считали тогда самым результативным способом борьбы за народное счастье. В согласии и единомыслии организовывали свой первый террористический акт против того самого генерала Искроверхова. И Пётр, теперешний Данила, изготавливал взрывчатку. Они жили тогда как одна семья. Выслеживая маршруты генерала по городу, рядились в лоточников, передвигались за ним по городу. Он, Георгий, купил тогда лошадь и под видом извозчика ездил за генералом, а Пётр с лотка продавал всякую мелочь. Сейчас, угревшись под меховой полостью, сытый, в дорогой удобной одежде, он с особым наслаждением вспоминал, как извозчиком мёрз в санях.
Как-то раз во дворах подошёл к нему какой-то уголовный тип: «Откуда, земляк, родом?» – «Из Тифлиса». Тот глаза вытаращил: «Да ну!?» – «Вот те ну, дуги гну!». Георгий рассмеялся вслух, вспомнив, как босяк чесал в затылке: «Пошто ты стрижен наголо, не по-извозчичьему типу?» – «В солдатах был, в тифу в больнице обрили. Теперь вот с бестолочью воду в ступе толку». Босяк опять заскрёб затылок: «Видать, ты важнецкая птица. В солдатах служил, в Тифлисе в больнице лежал…». С тех пор кланялся…
И опять мысли по кругу возвратились к Петру-Даниле. Он тоже участвовал в этом их спектакле-трагедии, где так причудливо и жутко сошлись игра, жизнь, опасность и смерть. Пётр был одним из лучших и бесстрашных. Однажды готовил из химикатов динамит. Всех выгнал в другие комнаты. Помнится, он, Георгий, заглянул к нему за спичками и застыл на пороге. Пётр, подняв над столом кувшин, бледный как коленкор, лил воду в размешанный на столе желатин. Струя воды разбрызгивала в стороны взрывчатую массу. Желатинные брызги попали на бедро и плечо и тут же взорвались. Как оказалось, Пётр, размешивая желатин, увидел вдруг, как смесь начала разлагаться. Через мгновенье должен был последовать страшный взрыв. Струей воды из кувшина он успел разбрызгать взрывчатку, хоть сам и получил ожоги…
Тогда все считали за честь стать метальщиками. То есть метнуть бомбу в «объект». После взрыва, на куски разорвавшего генерала и убившего метальщика, Пётр оказался рядом. В случае неудачи товарища он должен был бросить вторую бомбу. Взрывом убило двух прохожих и оторвало ноги мальчику. Пётр видел, как этот мальчик в состоянии болевого шока, лёжа на земле, держал свою оторванную ножку в руках и кричал: «Дяденьки, дяденьки, привяжите мне её оборочкой».
С того дня Пётр замкнулся, перестал разговаривать. Видели его пьяным, без шапки, и в кабаке, и в церкви на коленях перед иконой святого Пантелеймона.
А потом он исчез вовсе. А куда, не знали и мать с отцом. В их эсеровской среде было о нём много суждений, большей частью недобрых. Георгий всегда бесстрашно и жарко его защищал и даже раз ударил человека, назвавшего Петра предателем. И вот эта встреча. Как можно святое дело борьбы со злом променять на «дощечку с иконкой», – недоумевал Георгий. Но в разговоре Пётр-Данила являл не показушную – глубинную душевную правоту. Каждое слово его звучало искренне и весомо, огранённое иной, не понятной ему, Георгию, верой. И хотя разговоры Данилы о внутреннем звере в человеке, которого можно смирить только постом, молитвой и покаянием, Георгий назвал про себя рецептом «Как прочистить желудок», после разговора с ним он впервые усомнился в своей правоте. Ну свергнут они тиранию. Введут демократическое правление, расцветёт народовластие. А зверь-то в человеке всё равно останется…
