Василий Ян - Александр Македонский. Огни на курганах
Скифы внимательно слушали старинные песни Саксафара. Женщины вздыхали, бессильные старики плакали, могучие воины вскрикивали и потрясали волосатыми руками. Когда Саксафар пел известный любимый припев: «Улала! Скифы! Вы слышите призыв?» или «Точите ваши ножи на черном камне!» – все подхватывали припев и громко пели грубыми, сильными голосами.
Кто-то закричал:
– Саксафар! Спой песню Афрасиаба![71]
– Спой, Саксафар, про гнев Афрасиаба!
Тогда Саксафар поднял тусклые глаза к небу, покачал седой головой и запел любимую боевую песню скифов:
Афрасиаб воскликнул: «Я иду в поход!
Выкрасьте хною хвост моего коня!
Персы продают наших девушек на базарах.
Эта мысль переворачивает мое сердце!»
И все слушавшие скифы хором подхватили припев:
Афрасиаб воскликнул: «Я иду в поход!»
Старый певец продолжал:
Все старые воины окружили разгневанного Афрасиаба
И заплескали в ладоши, услыхав про поход.
Женщины развели огни и опустили в котлы мясо,
А юноши бросились в табуны выбирать себе коней.
Афрасиаб в первый же день отправил вперед разноцветный шатер
И приказал его ждать на перекрестке у Горьких колодцев.
На третий день Афрасиаб сел на коня с красным хвостом
И сказал женщинам: «Заботьтесь сами о стадах».
Афрасиаб двинулся в поход. Вся равнина дрожала от страха.
На пограничных персидских башнях зажглись трепетные огни.
Афрасиаб вторгся, как разлив реки.
Двести тысяч черных башлыков следовали за ним.
Горы не могли удержать натиска Афрасиаба.
Не расседлывая коней, воины его переплывали реки.
Персы, бросая дома, бежали на вершины скал.
Крепости стояли пустые, с раскрытыми воротами.
Семь дней кровавым облаком было затянуто небо,
На восьмой день снова запылало солнце.
Тогда Афрасиаб воскликнул: «Поворачивайте коней,
Вытирайте мечи волосами персиянок!»
Афрасиаб со славой вернулся в степи.
Тысячи груженых верблюдов следовали за ним.
Скифы пили из вражеских черепов кумыс, сидя перед шатрами,
И пели песни про поход разгневанного Афрасиаба.
Тем временем князья, не обращая внимания на песни, близко склонив головы друг к другу, шепотом обсуждали, что предпринять ввиду тревожных странных слухов из Согдианы.
Гелон сказал:
– Надо всем разъехаться по своим кочевьям и дать знать другим родам кочевников, чтобы все готовились отогнать стада дальше, за Оксианское море.
Будакен зацокал в знак несогласия:
– Зачем торопиться? В Сугуде я имею друзей. Сам сатрап Бесс принял от меня в прошлом году в подарок пару жеребцов и звал приехать к нему в гости. Уже несколько лет мы с согдами пили из чаши мира, обещая прекратить набеги. Я завтра сам выеду в Сугуду с двадцатью воинами и узнаю, какие последние известия получены от царя царей и кто такой Двурогий победитель, о котором рассказывают сказки.
Старый князь Тамир потряс одобрительно своей высохшей головой и стал тихо говорить, обращаясь к Будакену:
– Ты постарайся проехать всю Сугуду насквозь, до самой границы на Оксе, где переправа в Бактру. Внимательно смотри и слушай, не затевают ли чего-нибудь вредного для нас эти хитрые изготовители сладкого вина, от которого мы теряем рассудок. Через каждые три дня ты будешь посылать одного воина с новостями. Если же обнаружится большая опасность для нас, пошли гонца с приказом, чтобы на курганах зажгли двойные огни. А этот князь Оксиарт, пугающий женщин своими рассказами о Двурогом – сыне змеи, пусть останется здесь, в кочевье, до твоего возвращения. С ним надо обращаться, как с почетным заложником, но зорко присматривать, и если он попытается убежать, то сейчас же надеть на него цепи и посадить в глубокую яму.
Под звуки песен Саксафара князья утвердительно поддакивали, слушая мудрые наставления старого Тамира.
А когда Саксафар снова запел боевую песню, скифы хором подхватили:
Слышите братьев призыв?
Кличет нас голос битвы!
Чувствует наш язык
Сладкую кровь убитых…[72]
Славьте отвагу и силу,
Жадное славьте копье!
Давно оно крови не пило.
Пусть пьет!
Близко шакалы двуногие!..
Седлайте коней ретивых!
Силу им влейте в ноги,
Ветер вплетайте в гривы!
Пойте боя жестокость,
Пойте храбрость орла!
В вражье кровавое око
Отточенная стрела!
Улала!..[73]
Невольники в яме
Поздно ночью, когда все кочевье уже спало, Будакен сам разостлал снаружи шатра войлочную попону и лег, подложив под голову свою мерлушковую, обшитую соболем шубу. Ему не спалось, он поворачивался с боку на бок и не мог успокоить взбудораженные мысли.
К нему бесшумно подошел его старый слуга Хош, опустился на колени и, сев на пятки, стал рассказывать – как делал это каждую ночь – все, что за день произошло в кочевье: сколько ячменя съели лошади гостей, в какую беду попал Кидрей, который, опившись кумысом, по ошибке зашел в шатер Чепана, уехавшего на охоту, и в темноте наткнулся на лежавшую старуху, мать Чепана, которая сорвала с него башлык. Теперь он боится возвращения Чепана, который по башлыку узнает, кто ночью заходил в его шатер.
Будакен слушал равнодушно и отпустил Хоша, приказав:
– Скажи Кидрею, чтобы утром он был готов в дорогу, с оружием и конем. Он поедет со мной в Сугуду.
Луна тихо поднималась по небу, иногда заворачиваясь в покрывало дымчатого облака. Одна из жен Будакена проскользнула к нему, посидела безмолвно в его ногах на попоне, но, не получив ни одного слова привета, исчезла среди ночных теней.
Слова бродяги-охотника с красной повязкой на голове, сказанные шепотом, казалось, беспрерывно повторялись около уха Будакена разными кричащими, резкими голосами: «Я говорил с человеком, который видел твоего сына. Твой сын Сколот жив, но он стал рабом…»
И Будакен не находил успокоения. Он смотрел вдаль на залитые голубым светом луны равнины, где уже погасли все мерцавшие вечером огни, и вспоминал сына – высокого, стройного, затянутого в хорошо сидящий на нем темный чекмень, искусно расшитый руками мастериц-рабынь. Прощаясь, сын смеялся, показывая ровные белые зубы. Он забрал с собой двух рослых коней – сыновей Буревестника… И вот теперь этот веселый, смелый юноша, быть может, прикован к мельничному колесу, которое он должен вертеть, погоняемый бичом надсмотрщика. Ведь скифов за их силу всегда ставили на самую тяжелую работу. Или ему выкололи глаза, как невольникам самого Будакена, взбивающим кумыс, и его Сколот дробит большим пестом пшеницу в ступе.
Ярость и отчаяние охватывали Будакена. Тяжелые вздохи, точно из кузнечного меха, вырывались из его широкой груди. «Нельзя тратить ни одного лишнего дня – надо ехать вместе с бродягой-охотником и разыскать того человека, который видел Сколота. Через него нужно будет послать известие сыну и обещать выкуп, хотя бы он равнялся половине всех его стад».
Вой, звериный, протяжный, отчетливо пронесся над заснувшим кочевьем. Будакен внимательно прислушался. Раньше он никогда не обращал внимания на такие крики, но сейчас приподнялся, сунул свои толстые ступни в меховые полусапожки и грузно пошел в направлении воя.
Будакен обходил спящие в разных положениях фигуры, спугнул нескольких собак, миновал последние шатры и подошел к яме, из которой несся прерывающийся вой. Какой-то человек сидел на краю ямы на корточках.
– Кто ты и что здесь делаешь? – окликнул Будакен.
– Я наблюдаю человеческую судьбу! – ответил знакомый свистящий голос. – Вот что может статься с каждым из нас.
Луна вынырнула из дымчатого покрывала, и Будакен узнал Спитамена. Он держал длинный прут, на конец которого надевал куски лепешки и опускал в яму, откуда неслись вой и крики.
Лунный луч, падавший в глубину ямы, освещал пять человеческих фигур. Все они были скованы за ноги одной цепью. Четверо, толкая друг друга, вытягивали руки, стараясь схватить лепешку на пруте. Пятый лежал на дне, прикованный к одному из прыгавших, и выл диким, звериным голосом. Четверо, не обращая внимания на лежавшего, наступали на него, стараясь подпрыгнуть выше. Все находившиеся в яме были рабы Будакена, не желавшие исполнять его приказания. Они были бестолковы, не понимали скифского языка и постоянно пытались убежать на родину.
Будакен присел на краю ямы. Посмотрел вниз, на обросших волосами длиннобородых людей, протягивавших к нему руки и кричавших непонятные слова. Из ямы несло ужасным зловонием. В нее скифы кидали отбросы еды, и там же скованные рабы отправляли все свои естественные надобности.
