Арчибальд Кронин - Звезды смотрят вниз
На станции Бэттерси он вышел и пошёл к Блоунт-стрит. Входя в дом № 33, он почувствовал, что устал, и с некоторым облегчением поднялся по лестнице, устланной истёртым ковром. Но миссис Такер остановила его на полдороге, появившись в открытой на лестницу двери своей гостиной и заговорив с ним. Дэвид повернулся к ней лицом.
— Вас вызывала по телефону доктор Баррас, — сообщила хозяйка. — Она звонила несколько раз, но ничего не хотела передать через меня.
— Благодарю вас, миссис Такер.
— Она сказала, чтобы вы позвонили ей, как только придёте.
— Хорошо.
Он подумал, что Хильда звонила, чтобы выразить ему сочувствие, и, благодарный за это, он, однако, не был склонен выслушивать утешения. Но миссис Такер настаивала.
— Я обещала доктору Баррас, что вы позвоните ей в ту же минуту, как приедете.
— Да, да, хорошо, — сказал опять Дэвид и подошёл к телефону, тут же на площадке. Когда он вызывал номер телефона Хильды, он услышал, как удовлетворённо щёлкнула дверь миссис Такер.
Дозвониться к Хильде удалось не сразу, но, как только их соединили, Хильда ответила. Секунду длился звонок, и затем раздался голос Хильды. Она, очевидно, сидела в ожидании у телефона.
— Алло! Хильда, вы?
Голос Дэвида, помимо его воли, звучал равнодушно и устало.
— Дэвид! Я весь день пыталась вас поймать!
— Слушаю.
— Мне нужно вас видеть сегодня, сейчас.
Он медлил.
— Простите, Хильда, но я несколько устал. Может быть, вы позволите…
— Это необходимо, — перебила она. — Очень важно. Сейчас.
Пауза.
— Но в чём же дело?
— Не могу объяснить по телефону. — Она помолчала. — Дело касается вашей жены.
— Что?!
— Да.
Он стоял с телефонной трубкой в руке, как наэлектризованный. Исчезла усталость, безразличие, все.
— Дженни, — сказал он как бы про себя.
— Да, — подтвердила Хильда.
Снова мгновение без слов, потом Дэвид заговорил быстро, почти бессвязно:
— Вы видели Дженни? Где она? Говорите же, Хильда. Вам известно, где Дженни?
— Да, известно, — донёсся ответ Хильды, и снова в душе Дэвида все всколыхнулось.
— Так скажите же! Почему вы не можете мне сказать?
— Вам надо прийти ко мне, — отвечала она ровным голосом. — Или, если хотите, я приду к вам. По телефону мы об этом разговаривать не можем.
— Ну, хорошо, хорошо, — торопливо согласился он. — Я сейчас приеду.
Он повесил трубку и бегом спустился по лестнице, по которой только что так медленно поднимался. Наняв на Булл-стрит проезжавшее такси, он помчался к дому, где жила Хильда. Через семь минут он звонил у её двери.
Прислуги не было дома, и Хильда открыла сама. Он жадно смотрел на неё, чувствуя, что сердце у него глухо колотится от этой спешки и волнения. Он изучал лицо Хильды.
— Ну? — сказал он быстро.
Он почти надеялся, что Дженни окажется здесь, у Хильды. Может быть, поэтому Хильда и просила его приехать к ней?
Но Хильда покачала головой. Лицо её было бледно и печально. Она ввела его в комнату, окно которой выходило на Темзу, и села, не глядя на него.
— В чём же дело, Хильда? — спросил он. — Случилось что-нибудь неприятное?
Она сидела совершенно неподвижно и прямо в своём строгом тёмном платье. Чёрные волосы, зачёсанные назад, открывали бледный лоб, красивые бледные руки лежали на коленях, выделяясь на тёмном платье. Казалось, что она боится заговорить, и она, действительно, боялась. Но, наконец, сказала:
— Дженни сегодня пришла ко мне в клинику.
— Она больна? — лицо Дэвида выразило тревогу.
— Да, больна.
— И она в больнице?
— Да, в больнице.
Молчание. Живая радость сразу сменилась острой болью. Клубок подкатился к горлу.
— А чем она больна? — спросил он. — Неужели серьёзно?
— Да, боюсь, что довольно серьёзно, Дэвид.
Хильда все ещё не глядела на него.
— Она сегодня днём пришла ко мне на амбулаторный приём. Она не подозревает, что так серьёзно больна. Она просто обратилась ко мне, так как меня она знает…
— Но это опасно? — допытывался Дэвид с испугом.
— Да… внутренняя опухоль… Думаю, что опасно.
Он смотрел широко открытыми глазами на Хильду, но видел не её, а Дженни, бледную маленькую Дженни, и в глазах его была тревога и глубокая нежность.
Он сделал инстинктивное движение:
— Я сейчас иду в больницу. Не буду терять ни минуты. Вы пойдёте со мной или мне одному идти?
— Погодите, — сказала Хильда.
Он остановился на полпути к двери. Теперь у Хильды побелели даже губы. Она была в ужасном замешательстве.
— Мне не удалось поместить Дженни в клинику святой Елизаветы, — сказала она. — Я сделала всё, что могла, но не удалось. Видите ли, есть причина… мне пришлось отослать её… — устроить её в другой больнице… пока.
— В какой?
Хильда, наконец, взглянула на него. «Всё равно, рано или поздно узнает», — подумала она и сказала:
— В больнице для венериков на Кеннон-стрит.
Дэвид сначала не понял и в каком-то удивлении уставился на смущённое лицо Хильды: но это продолжалось несколько секунд. Неясный крик боли вырвался у него.
— Ничего не поделаешь, я не могла скрыть это от вас, — сказала Хильда и отвела глаза, потому что ей было тяжело видеть, как он страдает. Она стала смотреть в окно на реку, катившую свои воды внизу. Река текла бесшумно, и в комнате стояла тишина. Тишина длилась долго, долго, пока не заговорил Дэвид.
— Меня пустят к ней?
— Да, я могу это устроить. Позвоню туда сейчас.
Она запнулась, все ещё не глядя на него.
— Или, может быть, хотите, чтобы я поехала с вами?
— Нет, Хильда, я пойду один, — пробормотал Дэвид.
Он стоял, пока Хильда разговаривала по телефону с врачом больницы, и когда она сказала, что всё устроено, он торопливо поблагодарил её и вышел. У него подкашивались ноги. Одну минуту ему казалось, что он сейчас упадёт в обморок, и он прислонился к окружавшей дом балюстраде. Ему было ужасно неприятно. Он боялся, что Хильда выглянет из окна и увидит его, но ничего не мог с собой поделать. В одной из нижних квартир граммофон играл: «Ты сердца моего отрада». Эту песенку теперь повсюду играли и пели, весь Лондон помешался на ней.
Дэвид вспомнил, что он с утра ничего не ел, и подумал: «Надо поесть, иначе мне может стать дурно в больнице».
Он выпустил холодные железные острия перил, за которые ухватился было, и прошёл по набережной до находившейся там кофейни. Это был, собственно, приют извозчиков. Хозяин, заметив, должно быть, что Дэвид чувствует себя нехорошо, принёс ему горячего кофе с сэндвичем.
— Сколько? — спросил Дэвид.
— Пять пенсов, — ответил хозяин.
Всё время пока Дэвид пил кофе, закусывая сэндвичем, граммофонный мотив не выходил у него из головы.
Больница для венериков. Она была недалеко от кофейни, и такси быстро доставило его туда. Он сидел, сгорбившись, в чистеньком, новом такси с пучком жёлтых бумажных цветов в металлической вазе. В такси слабо пахло духами, — духами и папиросами, — и казалось, что это жёлтые бумажные цветы благоухают духами и дымом.
Швейцар венерической больницы на Кеннон-стрит был старый человек в очках. От старости он был медлителен и, несмотря на переговоры Хильды по телефону, задержал Дэвида у входа. Дэвид ожидал в вестибюле, пока старик звонил по внутреннему телефону в палату. Пол был выложен красными и голубыми плитками, а края его загибались к стенам так, чтобы помешать скопляться пыли.
Медленно провизжал лифт, и Дэвид очутился перед дверью в палату. Там внутри была Дженни, его жена. Сердце его билось так часто, что он задыхался. Он последовал за сестрой в палату.
Это была длинная, прохладная и белая комната, с узкими белыми койками вдоль стен. Всё здесь было ослепительно бело и в каждой ослепительно-белой постели лежала женщина. А в голове у Дэвида граммофон продолжал наигрывать: «Ты сердца моего отрада».
Дженни. Наконец-то, Дженни, его жена, на последней койке, в последней белоснежной постели, за красивой белой ширмой. Лицо Дженни, такое знакомое и любимое, появилось перед его глазами, среди красивой и странно внушительной белизны палаты. Сердце в нём перевернулось, дышать стало ещё труднее. Он весь дрожал.
— Дженни! — шепнул он.
Палатная сестра бросила на него только один взгляд и вышла. Губы сестры были поджаты, бедра колыхались.
— Дженни, — шепнул он вторично.
— Я так и думала, что ты придёшь, — сказала она и слабо улыбнулась ему своей прежней, вопросительной и заискивающей улыбкой.
У Дэвида сжалось сердце, он не мог вымолвить ни слова и тяжело опустился на стул у койки. Больнее всего поразило его выражение глаз Дженни. Оно напоминало взгляд побитой собаки. Щеки её покрылись сеткой тонких красных жилок, губы были белы. Она всё ещё была хороша и лицом не постарела, но это красивое лицо уже несколько обрюзгло. На нём был трагический отпечаток истасканности.
