Генрик Сенкевич - Меченосцы
— Ну зато ведь есть новая королева.
Но Мацько поморщился и махнул рукой:
— Видал я, и ничего больше не скажу. Понимаешь?
А помолчав прибавил:
— Недели через три или четыре мы вернемся.
Так и случилось. Старый рыцарь только велел Яське поклясться рыцарской честью и головой святого Георгия, что дальше он никуда не поедет, и они отправились.
До Кракова добрались без приключений, потому что места были спокойные, а от нападений со стороны онемеченных пограничных князьков и немецких разбойников-рыцарей эту страну ограждал страх перед властью короля и мужеством обитателей. Исполнив обет, они при помощи Повалы из Тачева и князька Ямонта попали к королевскому двору. Мацько думал, что и при дворе, и в других местах его будут обстоятельно расспрашивать о меченосцах как человека, который их хорошо узнал и к ним присмотрелся вблизи. Но после разговора с канцлером и краковским мечником старик с удивлением убедился, что они знают о меченосцах не только не меньше, но даже больше, чем он. До самых мельчайших подробностей было известно все, что делается в Мальборге и даже в отдаленнейших замках. Известно было, где какие команды, сколько где войска, каковы планы меченосцев на случай войны. Известно было даже о каждом комтуре, порывистый ли он человек и горячий или же рассудительный; и все записывалось так заботливо, точно война должна была вспыхнуть завтра.
Старый рыцарь очень обрадовался этому в душе, так как понимал, что к этой войне готовятся в Кракове гораздо рассудительнее, умнее и серьезнее, нежели в Мальборге. "Господь Бог дал нам такую же храбрость, а то и больше, — говорил себе Мацько, — а ума-то, видно, побольше и побольше предусмотрительности". На этот раз так и было. Кроме того, Мацько случайно узнал, откуда получаются эти известия: их доставляли жители самой Пруссии, люди всех состояний, как поляки, так и немцы. Орден сумел возбудить против себя такую ненависть, что все в Пруссии ждали как избавления прихода Ягелловых войск.
Тут вспомнилось Мацьке то, что когда-то говорил в Мальборге Зиндрам из Машковиц, и он стал повторять про себя:
"Есть у него голова на плечах. Есть".
И старик подробно припоминал каждое его слово и однажды даже призанял у Зиндрама ума; когда случилось, что молодой Ясько стал расспрашивать о меченосцах, Мацько ответил:
— Сильны они, мерзавцы, да что ты думаешь? Разве не вылетит из седла самый сильный рыцарь, если у него надрезаны подпруга и стремена?
— Вылетит, как бог свят, — отвечал юноша.
— Ну вот видишь! — громко воскликнул Мацько. — Это-то я хотел тебе объяснить!
— А что именно?
— То, что орден и есть такой рыцарь.
И помолчав, Мацько прибавил:
— Не от всякого это услышишь небось.
И так как молодой рыцарь не мог еще хорошенько понять, в чем тут дело, старик стал ему объяснять, но забыл прибавить, что сравнение это он не сам выдумал, а вышло оно слово в слово из могучей головы Зиндрама из Машковиц.
XIX
В Кракове они пробыли недолго, но пробыли бы еще меньше, если бы не просьбы Яськи, который хотел насмотреться на людей и город, ибо все там казалось ему чудесным сном. Однако старому рыцарю мучительно хотелось скорее домой, к жатве, так что мало помогли эти просьбы, и к Успенью оба уже вернулись: один в Богданец, другой — в Згожелицы, к сестре.
С этой поры жизнь их стала тянуться довольно однообразно, наполненная работами по хозяйству и обычными деревенскими хлопотами. Хлеба в низко расположенных Мочидолах взошли на славу, но в Богданце, из-за сухого лета, урожай оказался плохим, и чтобы его собрать, большого труда не понадобилось. Вообще там было мало пахотной земли, потому что почти все имение состояло из леса, а вследствие долгого отсутствия хозяев даже и вырубленные места, которые аббат уже очистил было от пней и приспособил к запашке, снова заросли из-за отсутствия рабочих рук. Старый рыцарь, несмотря на свою чувствительность к какому бы то ни было ущербу, не особенно принимал это близко к сердцу, потому что знал, что с деньгами легко будет во всем лад и порядок, было бы только для кого трудиться и работать. Но именно это сомнение отравляло его работу и существование. Правда, рук он не опускал, вставал до рассвета, ездил к стадам, присматривал за полевыми и лесными работами, выбрал даже место для замка и крепостцы, подготовил строевой лес, но когда после знойного дня солнце таяло в золотых и багряных лучах заката, порой охватывала его страшная тоска, а вместе с ней и тревога, какой он никогда не испытывал. "Я тут хлопочу, — говорил он себе, — а там, может быть, лежит мой мальчик где-нибудь в поле, пронзенный копьем, а волки справляют по нему тризну". При этой мысли сердце его сжималось от великой любви и великого горя. И тогда он чутко прислушивался, не услышит ли топота, который ежедневно возвещал прибытие Ягенки: дело в том, что, стараясь делать при ней бодрый вид, он и сам несколько утешался.
Она же ездила каждый день, обыкновенно под вечер, с арбалетом, привязанным к седлу, и с копьем, которые брала на случай какого-нибудь приключения на обратном пути. Было совершенно немыслимо рассчитывать, что она когда-нибудь неожиданно застанет Збышку уже дома, так как Мацько не решался ждать его раньше, как через год, а то и полтора, но, видимо, и такая надежда таилась в девушке: приезжала она не так, как в старые времена, в подвязанной тесьмой рубашке, в тулупе, вывернутом шерстью наружу, и с листьями в растрепанных ветром волосах, а с отлично заплетенной косой и в платье из цветного серадзского сукна. Мацько выходил к ней навстречу, и первый вопрос ее всегда был один и тот же: "Ну что?" — а первый его ответ: "Да ничего". Потом он вел ее в комнаты, и они при свете огня разговаривали о Збышке, о Литве, о меченосцах и о войне, вечно одно за другим, вечно одно и то же, и никогда ни одному из них не только не надоедали эти разговоры, но они даже никак не могли вдоволь наговориться.
Так шли целые месяцы. Бывало, что и Мацько ездил в Згожелицы, но чаще Ягенка приезжала в Богданец. Однако иногда, когда в окрестностях было почему-нибудь беспокойно или появлялись медведи, Мацько провожал девушку до дома. Хорошо вооруженный, старик не боялся никаких диких зверей, потому что сам был опаснее для них, чем они для него. Тогда он с Ягенкой ехал рядом, и часто из глубины леса доносились до них страшные голоса, но они, забывая обо всем, что могло с ними случиться, говорили только о Збышке. Где он? Что делает? Может быть, уже наколотил или скоро наколотит столько меченосцев, сколько наколотить поклялся покойнице Данусе и ее покойнице матери? И скоро ли вернется назад? При этом Ягенка задавала Мацьке вопросы, которые уже раз сто задавала прежде, а он отвечал на них с таким вниманием и так обстоятельно, точно слышал их в первый раз.
— Так вы говорите, — спрашивала она, — что битва на поле не так опасна для рыцаря, как штурм замков?
— А вспомни-ка, что случилось с Вильком? От колоды, которая катится с вала, никакие латы не спасут, а в поле, если только у рыцаря есть настоящее умение, его и десять человек не осилят.
— А Збышко? Хорошие у него латы?
— У него их несколько, все отличные, а самые лучшие — те, которые достались от фриза: они миланской работы. Еще год тому назад они были Збышке немного велики, но теперь в самый раз.
— Так уж против таких лат никакое оружие ничего сделать не может? Правда?
— Что рука человеческая сделала, то она может и сломать. Против миланских лат есть и мечи миланские, и английские стрелы.
— Английские стрелы? — с тревогой спрашивала Ягенка.
— А разве я тебе не говорил? Нет в мире лучников лучше англичан… Разве только мазуры лесные, но и у тех нет такого оружия. Английский арбалет на сто шагов пробьет самые лучшие латы. Я видел под Вильной. И ни один из них не дает промаху, а находятся и такие, что попадают в ястреба влет.
— Ах, язычники окаянные! Что же вы с ними делали?
— Ничего не оставалось, как сейчас же нападать на них. Хорошо они, собачьи дети, и бердышами орудуют, но уж врукопашную наш знает, что делать.
— Ну, хранила вас рука Господня, сохранит и теперь Збышку.
— А я тоже вот что часто думаю: "Господи Боже, уж если ты нас сотворил и поселил в Богданце, так уж теперь гляди, чтобы мы не исчезли". Но это уж дело Божье. По правде сказать — немалое это дело: за всем миром присматривать и ни о чем не забыть, но зато человек, во-первых, сам кое о чем напомнит, не жалея на церковь святую давать, а во-вторых, ведь и голова-то Божья не то, что человеческая.
Так иногда разговаривали они, ободряя взаимно друг друга и обнадеживая. А между тем протекали дни, недели, месяцы. Осенью случилась у Мацьки история со старым Вильком из Бжозовой. Между Вильками и аббатом давно тянулся спор о пограничном леске, который аббат, когда Богданец был у него в залоге, выкорчевал и присвоил себе. В свое время он даже вызывал обоих Вильков на бой, на копьях или на длинных мечах, но те не хотели драться с духовным лицом, а судом ничего не могли добиться. Теперь старик Вильк снова поднял вопрос об этой земле. Мацько же, который ни на что в мире не был так скуп, как на землю, в чем следовал как влечению своей природы, так и тому соображению, что на только что выкорчеванных местах отлично всходит ячмень, даже и слушать не хотел об уступке. И они бы обязательно пошли судиться, если бы случайно не съехались у ксендза в Кшесне. Там, когда старый Вильк внезапно сказал в конце жестокой ссоры: "Прежде, чем нас люди рассудят, я положусь на Бога, который отомстит вашему роду за мое горе", — упрямый Мацько тут вдруг размяк, побледнел, на минуту замолк, а потом сказал беспокойному соседу:
