Торнтон Уайлдер - Мост короля Людовика Святого. Мартовские иды. День восьмой
Лансинг пекся об укреплении основы основ общества — благочестивой американской семьи. Центром этой семьи, по его понятиям, был муж и отец, которого все прочие должны любить, почитать, слушаться и бояться. Но выходило что-то не так, а почему? Пусть его можно кой в чем упрекнуть, но какой же мужчина без греха? И отец его не был безгрешен. Работник он превосходный, усердный, добросовестный. Правда, нет у него призвания разрабатывать в подробностях спои планы. Его дело — дать общую идею, наметить контуры; а разработку подробностей можно поручить лишенным воображения трутням. Но так или иначе Лансингу было не по себе, на душе у него становилось все более тревожно и смутно.
На суде Брекенридж Лансинг выглядел истинным образцом всех человеческих добродетелей. Мы охотно замалчиваем недостатки ближних, если это не грозит нашему благосостоянию и не обесценивает собственных наших достоинств. Эшли же оказался тем пришельцем извне — быть может, из будущей эры, — что везде и всегда обречен га участь изгоя.
В мире Лансингов, айовских и коултаунских, принято считать болезнь чем-то зазорным для мужчины. Болеют юнцы до пятнадцати лет и старики после семидесяти, и то если они не сумели приобрести достаточную закалку. Отсюда тонкая ирония реплик, которыми каждодневно обмениваются при встрече: «Привет, Джо, как здоровье?» — «Да как видишь, Билл, скриплю понемногу». Поэтому, когда в феврале 1902 Брекенридж Лансинг пожаловался жене, что чувствует себя неважно, что «пища в него не идет» и внутри «то жжет, то подпирает», Юстэйсия сразу поняла — дело серьезно. Поначалу он решительно отказывался показаться доктору Гиллизу и требовал доктора Гридли. Но Юстэйсия нашла убедительный довод: ведь, чтоб объяснить доктору Гридли характер своего недомогания, ему придется кричать так, что полгорода услышит. Это подействовало, и разрешение позвать «старого коновала» было получено. Юстэйсия дожидалась у подножия лестницы, когда доктор Гиллиз выйдет после осмотра больного.
— Он ничего не пожелал мне рассказать, миссис Лансинг. Вы думаете, ему действительно плохо?
— Уверена в этом.
— Он не дал мне даже ощупать его как следует. Ворчал, что я лезу не туда, куда надо. Указывал, в каком месте мне щупать. Я сказал ему, что его болезнь может оказаться серьезной. Посоветовал съездить к доктору Хантеру в Форт-Барри или даже к какому-нибудь чикагскому специалисту. А он заявил, что шагу не ступит из дому. Где можно присесть, миссис Лансинг? Я хочу дать вам кое-какие предписания.
Сев за стол, он несколько минут раздумывал с пером в руках. Потом, повернувшись к Юстэйсии, твердо взглянул ей в глаза.
— Я вам составлю список вопросов, касающихся хода болезни. По этому списку вы мне каждый день будете писать отчет о его состоянии и присылать с кем-нибудь из детей… Поймите, миссис Лансинг, весь город знает, что ваш муж уже шесть лет не здоровается со мной при встрече. В этих условиях я едва ли могу его лечить, уж не говорю — оперировать, если понадобится операция. Мой совет — попросите доктора Хантера приехать сюда осмотреть его. И чем скорей, тем лучше. Как он с доктором Хантером?
Юстэйсия молча шевельнула бровями.
— Вас ждут серьезные испытания, миссис Лансинг. Буду пока помогать вам, чем смогу.
Лансинг пожелал, чтобы постель ему была постлана внизу, в примыкавшей к столовой «оранжерее». Слово «боли» вслух в доме не произносилось; говорили только об удобстве и покое главы семьи. Питался он кашами и бульонами, впрочем, время от времени устраивал скандал, требуя бифштекса. Если его «покой» нарушался уж очень чувствительно, ему давали несколько капель опиевой настойки. Иногда на три, на четыре дня ему становилось лучше. При первом признаке улучшения он одевался и шел гулять по Главной улице. Джон Эшли приходил к нему каждый день и приносил толстую пачку документов на подпись; таким образом его плодотворная деятельность по управлению шахтами протекала как обычно.
Весь город следил за болезнью Лансинга с живым интересом. Впоследствии, во время процесса, и судья, и присяжные хранили невысказанную уверенность, что, прежде чем всадить Лансингу пулю в затылок, Эшли с помощью Юстэйсии Лансинг долгие месяцы пытался извести его ядом.
Ночь за ночью, ночь за ночью Юстэйсия проводила в кресле у постели больного или прикорнув на диванчике рядом. Керосиновую лампу под зеленым, мягко просвечивающим абажуром не гасила по его настоянию до зари. Спать ему не хотелось; он отсыпался днем. Но тишина действовала на него угнетающе, ее нужно было заполнять разговором, словами. Как будто слова, слова и еще слова могли изменить прошлое, послужить заклинанием будущего, создать новый, достойный образ Брекенриджа Лансинга в настоящем. Первое время Юстэйсия предлагала то сыграть с ним в шахматы или шашки, то почитать вслух из «Бен-Гура», но он слишком был поглощен мыслями о себе, чтобы отвлекаться на что-то другое. За стеклянной дверью, выходившей в сад, ухали вестницы весны — совы; в тихую ночь доносилось с пруда кваканье молодых лягушат. Юстэйсия шила под зеленоватым светом лампы или, лежа на диванчике, смотрела в потолок. А иной раз незаметно перебирала четки под длинной шалью, спускавшейся с плеч.
Даже у здорового человека, если его внезапно разбудить ночью, сердце колотится, словно вот-вот разорвется, и легкие дышат с натугой локомотива, тянущего непомерный груз по пустынным берегам Тихого океана к неведомой станции назначения. А Брекенридж Лансинг, больной, истомленный страхом, цеплялся за разговор, чтобы заглушить словами это бесконечное «жжет и подпирает» внутри. Но вот наконец редел ночной сумрак. Не много есть людских горестей, которые, хотя бы по видимости, не облегчает наступление утра.
Ночь за ночью длился этот бесконечный разговор. Временами у Брекенриджа в тоне появлялись плаксивые, жалобные нотки, но Юстэйсия была настороже. Она умела подстегнуть в нем слабеющую самоуверенность, чередуя утешения с суровыми окриками. Выслушать справедливый упрек порой даже приятно — разумеется, не слишком часто и в разумных пределах. Лансинг охотно признавал за собой кое-какие недостатки — не слишком, впрочем, существенные.
Три часа утра (пасха, 30 марта 1902 года).
— Стэйси!
— Да, дорогой?
— Неужели нельзя хоть на время отложить это дурацкое шитье?
— Милый, ты ведь знаешь, шитье никогда не поглощает всего внимания женщины. Мы шьем и в то же время все видим и слышим вокруг. Ты что хотел сказать?
Пауза.
— Стэйси, мне случалось тебе говорить такое, чего я на самом деле вовсе не думал. Честное слово, не думал.
Пауза.
— Да ответь же ты что-нибудь. Не сиди точно кукла.
— Видишь ли, Брекенридж, ты иногда и вправду бываешь очень глуп.
— То есть как это — глуп?
— Я не стану приводить тебе много примеров. Вот один только маленький пример. Помнишь, ты мне сказал позапрошлой ночью: «Стэйси, ты но можешь понять, что я чувствую. Ты никогда не страдала от боли». Помнишь?
— Ну, помню. Только что же тут глупого?
— Ты забыл, Брекенридж, что у меня трижды умирали дети. И всякий раз я испытывала то, что в медицине называется шоком — глубоким шоком, — в течение двадцати, а то и сорока часов.
Пауза.
— Понимаю, Стэйси… Да, я виноват перед тобой. Прости меня.
— Я тебя прощаю.
— Это ты только говоришь «прощаю». А ты в самом деле прости.
— Прощаю, Брекенридж, в самом деле прощаю.
— Стэйси, почему ты никогда не зовешь меня «Брек»?
— Ты ведь знаешь, я не люблю уменьшительных.
— Но я болен. Сделай мне приятное. Зови меня Бреком. Вот выздоровлю, тогда будешь опять звать как хочешь.
Юстэйсия вела крупную игру. В меру своих способностей, в меру своих ограниченных возможностей (faute de mieux[109], как сама она с невеселой усмешкой себе говорила) она готовила мужа к смерти. А для этого нужно было пробудить к жизни его душу, научить ее постигать себя, раскаиваться и надеяться. Для решения этой задачи приходилось преодолевать неимоверные трудности. Даже тень назидательности в словах жены приводила Лансинга в кощунственное неистовство. Он когда-то, хоть и недолго, готовился стать священнослужителем; назидательность он умел учуять издалека и владел мощным арсеналом эпитетов для ее осмеяния. На беду, у супружеских споров зачастую оказывался непредусмотренный слушатель. Уже несколько лет Джордж почти не пользовался обычным путем, чтобы входить в дом или выходить из него. Дверям он предпочитал окно своей комнаты в верхнем этаже, куда попадал с ветвей ближнего дерева, с крыши черного хода, пройдя по карнизу или вскарабкавшись по скобам, кое-где торчавшим в стене. За последнее время у него появилось обыкновение крадучись бродить вокруг дома. От слуха матери не могли укрыться его шаги по раскисшей от поздней весенней ростепели земле. Было однажды сказано, что Джордж «лицом похож на разозленную рысь»; под стать была и его походка, мягкая и бесшумная. Юстэйсия обостренным кошачьим слухом улавливала близость сына, притаившегося за полураскрытым окном. Лансинг то и дело сердито повышал голос; часто швырял со зла что подвернется под руку. Джордж был тут, готовый защитить мать, если потребуется.
