Александр Лавров - Варяги и Русь
— Покайся и прими святое крещение и ты будешь спасен.
— Кому покаяться?
— Богу и князю и проси у них прощения за все свои прегрешения…
— Князю!.. Да будет он проклят… — прохрипел Олаф. — Из-за него я лишился моего внука, которого любил более тебя и хотел, чтоб он был тем, чем теперь Владимир, и не стану кланяться этому рабыничу.
— А Богу?
— Я не знаю его… да и зачем мне каяться и кланяться… Все равно, уже не долго жить…
— В таком случае, не взыщи… Я хотел помочь тебе, но ты отказываешься и Бог с тобой.
Он ушел и позвал Якуна и Торопа.
— Как хотите, — сказал он, — так и делайте с ним, но без воли князя не налагайте на него рук.
Когда князю сказали об Олафе, он приказал одеть ему колодки и запереть в темный подвал…
Тороп и Якун были награждены; кроме обещанных денег за голову Олафа, они получили княжеские подарки.
XXV
Через три дня, неподалеку от Почайны шла небольшая группа людей. Впереди был старец Феодор, неся маленький образок в руках. За ним, опустив седую голову, шел Симеон, Извой, Стемид и Руслав несли гроб. Вскоре все подошли к крутому берегу Днепра, к холмику, на котором любила сидеть Зоя. Под липой уже вырыта была могила, с желтым песком вокруг нее. Здесь все остановились, витязи опустили свою ношу на песок; Феодор прочитал молитву, и вскоре гроб опустили в землю. Спустя несколько минут народ потихоньку пошел по той же дорожке назад, в жилище Симеона, справлять тризну.
В Киеве шли приготовления к торжественному возблагодарению Перуна за одержанную победу. Владимир, сидя со своими дружинниками, беседовал о будущем завоевании радимичей и болгар. Он был весел и много говорил о победе над ятвягами и вятичами, а главное, о том, что Олаф схвачен и теперь больше некому смущать киевлян. Через открытое окно он заметил Божерока во главе нескольких человек, направлявшегося к княжескому крыльцу. В другое время князь не принял бы его, как это уже было несколько раз, но еще не было решено, кого принести в жертву божичу, и на этом собрании должен был решиться этот вопрос.
Как только верховный жрец вошел в светлицу, он остановил свой взгляд на Извое и сказал:
— Князь, я пришел к тебе с челобитьем на твоего дружинника Извоя… Вчера утром, проходя мимо капища Перуна, когда я совершал жертву, он жестоко оскорбил божича, не поклонившись ему. Люди, присутствовавшие на жертвоприношении, возмутились его поступком и хотели убить его, но я остановил их, предоставляя самому божичу потребовать мести, и он требует ее… Люди, видевшие кощунство Извоя, здесь, и ты, государь, спроси их, пусть молвят правду…
Владимир взглянул на Извоя, который был бледен, но тем не менее спокоен.
— Всеслав! — крикнул Владимир, — приведи мне людей, пришедших с владыкой.
Спустя минуту вошло несколько человек. Владимир спросил их:
— Что молвил мой дружинник Извой, проходя утром во время жертвоприношения мимо капища Перуна?
— Молвил, что божич Перун не божич, а бессловесный и бездушный истукан, что у него нет ни ума, ни зрения, ни слуха…
— Еще что? — бледнея, спросил Владимир.
— Владыка заставлял его поклониться, но он сказал, что ему не подобает кланяться идолам…
— Довольно, — сказал Владимир.
Извоя возмутила эта ложь, но он продолжал молчать.
— Я требую наказать богохульника, — проговорил верховный жрец. — Перун вопиет и требует мести, да и народ возмущен его поступком… За такое поругание божича, которому ты обязан столом киевским и всеми победами, мало принести его самого в жертву… Надо, чтоб вину эту искупили многие, иначе божич разгневается на нас и пошлет в наказание мор, огонь и разные несчастья.
Владимир угрюмо молчал; он был мрачен, как ночь, брови нахмурены, глаза блестели. Старейшины и воеводы молчали, бросая косые взгляды на Извоя. Наконец Владимир вздохнул и, взглянув на Извоя, дрогнувшим голосом сказал:
— Скажи что-нибудь в свое оправдание. Вишь, какой великий поклеп возводят на тебя владыка и его свидетели.
— Что ж мне сказать, князь?.. Что бы ни сказал — я один, а их много; им веры больше… Но если ты приказываешь сказать, то, пожалуй, я скажу не в обиду божичу и всем здесь предстоящим, и не в оправдание себя…
— Приказываю, — промолвил Владимир.
— Все сказанное свидетелями — ложь; я прошел только мимо, не преклонясь перед жертвенником, понеже нахожу действительно, что боги ваши не суть боги, но древо бездушно… Пусть молвит сам владыка, пусть молвят все, чем ваши боги проявили свою божественность, что совершили они, стоя истуканами на одном месте? Они дела рук человеческих из древа дубового, чурбаны, которые можно поколоть на дрова и сжечь в печи. Однако никогда не поносил их, и с тобою же, княже, присутствовал на жертвоприношениях, а заметил ли кто, слышал ли, чтоб я когда-нибудь обмолвился о них хоть единым словом; не желая оскорблять вашей веры, я всегда молчал из глубокого уважения к тебе, князь. Вспомни, княже, что все истуканы были выброшены, когда, блаженной памяти, твоя бабка Ольга приняла крещение… Все хорошо знают и помнят, как их потом сожгли и ни один из божичей не вымолвил ни слова… Я знаю, государь, что ты сам сознаешь все это и недаром не можешь присутствовать на жертвоприношениях, от которых твой светлый лик всегда делается печальным, и ты с омерзением смотришь, как трепещет жертва на огне.
— Довольно! — крикнул Божерок. — Я вырву твой язык, богохульник… Прикажи, князь, перестать извергать хулу нашим богам… Да поразят его громы и отвратят боги от нас кару, которую мы заслуживаем, слушая его… Именем Перуна, требую немедленно наказать его.
Лицо князя передернулось, он побагровел.
— Какую кару ты придумал для него? — спросил он дрожащим голосом. — Что ожидает за это моего побратима, которому я обязан столом новгородским.
— Смерть, и самая ужасная смерть… выдернуть у него язык из гортани и сжечь на костре малого жертвенника, ибо он не достоин лежать на большом, потому что, чтобы искупить его вину перед Перуном, нужна другая более достойная жертва…
— Несомненно, — сказал Владимир, — что во всем этом есть частица вины Извоя; что он не поклонился божичу — виноват; что он говорит о наших богах — виноват; но чтоб обвинить его в богохульстве, мало доказательства, и я скажу даже, что он — невинен, понеже он христианин и не обязан кланяться чужим богам; богохульником может считаться лишь кланяющийся нашим и извергающий им хулу… Как вы поведаете, други мои, старейшины и воеводы, — прибавил он, обращаясь к присутствовавшим.
— Княже! — поднялся один из старейшин, по имени Богомир, старец весьма почтенный, побывавший во многих боях во время княжения Игоря и Святослава. — Дозволь мне, старику, вымолвить словечко, не в защиту того или другого, а по правде…
— Молви, старина! — крикнули все. — Ты старее всех нас, и почитай, знаешь больше нашего.
— Знанием своим не хвалюсь, а буду молвить, что думаю. Коли Перун наш Бог и Извой язычник, то велика вина его, и ты должен наказать его, понеже этим он оскорбил и тебя, князь; но если Извой христианин и утверждает, что наши боги бессловесные истуканы и что в этом убедиться легко, так как все они были выброшены твоей бабкой Ольгой и молчали, то не пожалеешь ли, князь, человека, который предан тебе душой и телом, служит тебе верою и правдой, хоть он христианин? Ведь если он прав, то ради дубового обрубка дерева жаль лишиться храбрейшего воина, которому мы обязаны многими победами… А если бы он не уважал тебя, князь и не желал прославления нашей Руси, то и не служил бы ей, а пошел в Царьград, как и другие… Хоть наш верховный жрец почтенный человек и всеми уважаемый, но не увлекается ли он в своем рвении к служению…
Божерок хотел было что-то возразить, но Владимир приказал ему помолчать.
— Поэтому, государь, — продолжал Богомир, — учини суд справедливый и беспристрастный, дабы не лишиться зря человека, который уверенно говорит о безразумии и бессловесности Перуна… Пусть сам божич молвит о своем оскорблении и заявит свою волю для казни виновника, нарушителя благочестия и порицателя его святости, и тогда я первый вонжу в него старческою рукой свой меч.
Слова Богомира произвели большое впечатление на всех, даже на Божерока, но он настаивал на немедленном наказании Извоя; однако он не нашел ни в ком поддержки.
— Так как же быть нам, старейшины? — спросил князь.
— Если владыка настаивает на наказании, — отозвался воевода киевский, — то учини, государь, так, как советует мудрейший из нас старейшина Богомир, а пока прикажи заточить Извоя в особую горенку до завтра, пока мы все пообмыслим, прав ли он или виноват… Сегодня уж поздно судить да рядить.
— Да будет по-вашему, — мрачно ответил князь и встал из-за стола. Верховный жрец был недоволен тем, что суд отложен до следующего дня. Кроме того, он заметил, что влияние его начинает падать, так как почти все старались оправдать Извоя.
