Валентин Лавров - Катастрофа
— Почто напрасно время здесь тратим! Корзинкин обещал мне сегодня показать зоологическое чудо — пре-гро-омадного осетра! — И он развел в стороны ручищи.
Федор Иванович дернул за шнурок. В номер шустро заскочил коридорный.
— Братец, — ласково рокочет Шаляпин, развалясь в глубоком кресле и поигрывая лакированными штиблетами, — пойди скажи хозяину, что мы проголодались…
— Вам в номер, в кабинетец или?.. — почтительно согнулся коридорный.
— Нет, сегодня пусть накроют в «Золотом зале», — пробасил Горький. — Выйдем на люди. Услужающий, напомни Корзинкину про обещанного осетра — пусть будет не меньше лошади. — И Алексей Максимович опять широко развел свои длинные руки с желтыми от никотина пальцами. — Да-с, как лошадь, меньше не приемлем!
Спускались по белой мраморной лестнице, застеленной толстым, мягким ковром, посреди которого была положена ковровая дорожка. Вход на лестницу украшали две бронзовые фигуры — полуобнаженные женщины с могучими грудями и широким торсом. В руках они держали большие круглые светильники.
В «Золотом зале»! А еще были «Большой зал», «Русский зал», «Охотничий кабинет», кабинеты на террасе, обычные кабинеты — десятка полтора, винный магазин, где только водки стояло не менее тридцати-сорока сортов, а про коньяки и вина и говорить не приходится, уютное кафе, винный подвал… Боже, чего только не было в прежней России — обильной, хлебосольной! Это не нынешняя грасская убогость!
Бунин грустно улыбнулся и обвел взглядом домочадцев: они слушали, широко раскрыв глаза.
Долгую тишину осмелился нарушить Бахрах. Россию он покинул юнцом, жил в Киеве, в Москве даже проездом не был. Подобная размашистая жизнь не вмещалась в его привычные понятия. Сдерживая улыбку, лукаво спросил:
— И как часто цвет русской литературы гулял на таких пирах?
Бунин вполне серьезно ответил:
— Пиры, понятно, шумели. Случалось, что кто-нибудь не рассчитывал своих сил, но это было крайне редко… В ресторанах мы* действительно собирались почти ежедневно. Но не столько для кутежей, а больше — дружеского общения ради. Были вкусные обеды, интереснейшие разговоры. Сюда приходили редакторы, газетчики, актеры, художники, музыканты, а также издатели, с которыми тут же за столом заключались договора на выпуск новой книги.
Конечно, сплетен вокруг нас хватало. Что вы хотите: у нас была всероссийская популярность, продавались открытки с нашими портретами, на улицах нас узнавали, оборачивались. Все это льстило самолюбию. Чужая популярность неизбежно возбуждает людскую фантазию.
Не забывайте, что многие получали высокие гонорары, а Горький, как я уже сказал, был просто богатейшим человеком. И не сбрасывайте со счетов главного: ведь мы были так молоды. К примеру, Алексею Максимовичу не было еще пятидесяти!
Так что напрасно думаете, что «Большая Московская» — исключительно «буржуазное» по роскоши место. Хороших гостиниц было немало, на всех хватало…
— У кого были деньги! — вставил Бахрах.
— У кого был талант и кто умел трудиться! — парировал Бунин. — И вот все это нежданно-негаданно рухнуло: богатейшая Русь, роскошные рестораны, поломались крепчайшие дружбы… Остался только прах! Многие из тех, кого смело можно назвать цветом нации, если не бежали на чужбину, то были уничтожены — как поэт Гумилев, другие просто умерли с голоду — мой брат Юлий, Александр Блок… И после этого господа Троцкий и Ленин предлагали «радоваться счастливым переменам». Может, перемены эти действительно счастливы для них самих, их родственников и любовниц, но для меня, для всей культурной России, насколько я понимаю, ничего хорошего не произошло.
Иван Алексеевич горестно вздохнул и кивнул Зурову:
— Леня, прочтите полезные советы, которые путеводитель давал прибывшим в Белокаменную.
Зуров с некоторой важностью принял в руки путеводитель. Еще в 1928 году в Риге, где он подвизался в роли портового такелажника, а затем — маляра, красившего кинотеатры, он напечатал книгу об истории Псково-Печорского монастыря. С той поры он себя почитал крупным историком и этнографом. Бесцветным голосом Зуров читал:
— «Прибывшие на любой из шести московских вокзалов могут не беспокоиться ни о багаже, ни об удобном размещении. Советуем обращаться к комиссионерам гостиниц, находящимся на вокзалах. В их распоряжении имеются кареты и коляски, которые быстро доставят вас к избранной гостинице. Стоимость проезда от пятидесяти до восьмидесяти копеек.
К вашим услугам гостиницы: перворазрядные: «Славянский базар» на Никольской улице; «Отель Континенталь» на Театральной площади; «Большая Московская гостиница» против Иверских ворот; «Дюссо» близ Малого театра; «Дрезден» на Тверской улице, дом Андреева; «Лоскутная» там же у Иверских ворот; «Берлин» на Рождественке; «Париж» на Тверской и многие другие. Цены в перворазрядных гостиницах бывают от 1 рубля 50 копеек и дороже.
Меблированные комнаты находятся на каждой улице. Средняя цена в месяц с постельным бельем от 15 рублей…»
Зуров читал о ресторанах — с «лучшими русскими и французскими кухнями», о трактире «Патрикеевский» знаменитого Тестова, о многочисленных кофейнях Филиппова, не менее многочисленных и не менее заманчивых кондитерских Абрикосова, Эйнема и Сиу, ломившихся от всяческого изобилия и удивляющих дешевизною.
— Москва поражала своим богатством всех, кто бывал в ней, еще со времен Адама Олеария, — вставил свое слово Бунин. — Этому много содействовало ее удачное географическое расположение. Зимой и летом крестьяне подвозили сюда свои припасы для продажи, и цены здесь бывали в полтора-два раза дешевле петербургских. Статисты называли любопытную цифру — в конце прошлого века в Москве было без малого четыре тысячи магазинов, торговавших лишь съестными и колониальными товарами. Эти магазины, как и трактирные заведения, были на каждом шагу.
Впрочем, Леня, читайте дальше… Это все крайне интересно.
Зуров углубился в книгу: путешествующим предлагалось прежде всего посетить старинный Кремль — «этот русский Акрополь», ибо с Кремлем «связаны для каждого русского самые дорогие воспоминания прошлого, монастыри и церкви, которых более четырех сотен, Румянцевский музей на Знаменке, с богатейшей в мире библиотекой и коллекцией картин, замечательное строение— Сухареву башню, уникальный в своем роде Художественно-промышленный музей на Сретенке, Красные ворота— триумфальную арку 1742 года».
Зуров перевел дыхание и продолжил:
— «Незабываемое впечатление путешествующие выносят после посещения грандиознейшего и неповторимого по своей отделке Храма Христа Спасителя. По своему великолепию он не имеет себе равных в мире. Храм строился с 1839 года на деньги, собранные народом, освящен в 1883 году. Храм венчают пять изящных глав, главный карниз поддерживается 36 мраморными столбами… Все наружные скульптурные работы исполнены Лагановским, Рамазановым и бароном Клодтом. Внутренность храма облицована мрамором. По стенам коридора, под главным куполом, на мраморных досках начертаны названия сражений и имена павших в них офицеров. Куполы расписаны Марковым и Кошелевым, хоры — Верещагиным и Сорокиным, в главном приделе картины Семирадского и Верещагина…»
— Хватит, Леня, — перебил чтеца Иван Алексеевич. — Не надо травить душу. Бог с ним, с былым изобилием. Хотя нищета, голод— страшные вещи, не дающие людям нормально духовно развиваться. Тут мне на память пришел дикий, ни на что не похожий случай. Как вы помните, молодежь, среди нас находится племянница председателя первой Государственной думы — Сергея Андреевича Муромцева, доктора римского права, ординарного профессора Московского университета. Я имею в виду Веру Николаевну— факт известный. Но суть не в том…
— Вера, ты помнишь, на Скатертный заходил доктор Крылов?
Та согласно кивнула головой.
— Ну, ладно! Расскажу молодежи об этом человеке, — Иван Алексеевич раскурил папиросу, ловко пустив затейливое колечко. — Итак, в доме под номером 22 в Скатертном переулке, собственном владении Муромцевых, мне порой доводилось встречать некоторых депутатов Думы. Однажды я познакомился с очень милым, как в те годы любили вычурно выражаться, «альтруистичным» человеком — Петром Петровичем Крыловым. Он был старше меня лет на десять, окончил в свое время медицинский факультет Московского университета. Ему прочили замечательное будущее ученого, но он предпочел работать в какой-то самарской дыре, бесплатно лечил бедняков. Впрочем, для тех лет в России — случай обычный. Наряду со всякими смутьянами, злодеями, покусителями и цареубийцами было немало русских интеллигентов, шедших в народ, посвятивших ему свою жизнь.
Этот самый врач по фамилии Крылов много печатал статей, которые призывали к «нравственности, добру и служению людям». Во время войны с японцами он добровольно ушел санитаром на фронт, спас сотни жизней.
