Николай Алексеев-Кунгурцев - Брат на брата. Заморский выходец. Татарский отпрыск.
А у самого в голове мысль такая таится:
«Лужи теперь в саду, — смекает он, — должно быть, большущие-пребольшущие! Вот по ним корабль пустить славно будет. Точно по морю поплывет! К тому ж ветер… По луже рябь пойдет, заместо волн морских это выйдет!»
И еще усерднее пристал мальчик к матери — больно уж хочется ему суденышко спустить.
Младший тоже не отстает от него, тоже гулять просится, только не у матери, а у отца.
У него иное в голове:
«Вот было б ладно, кабы теперь гулять пустили, — думает мальчуган. — В саду земля размякла и лужи есть… Сейчас бы я от лужи большой к другой, поменьше ее, прорыл бы землю и реку устроил… Большая лужа морем была б, а маленькая — озером… И река между ними, что та Волга, которая, как отец сказывал, в земле урусов- бежит… Вот славно было бы да занятно».
И ласкается ребенок к отцу, просит да молит его погулять отпустить.
Глянул Алей в окно — видит: и, правда, небо прояснилось, дождя нет, и даже солнышко из-за туч выглядывает.
— И впрямь, Зюлейка, чего мы ребят-то морим. Пусть пойдут, погуляют… Нечего им тут в духоте сидеть, — говорит Алей-Бахмет.
Мальчикам только этого и надо.
— Стойте, стойте! — кричит им Зюлейка, — оденьтесь потеплее… Холодно, чай…
Куда тебе! Дети и слушать не хотят! Их уже и след простыл. Выбежали в сад, и каждый за свое занятие задуманное принялся.
Погода осенняя изменчива. Не больше часа прошло, как дети в сад вышли, а уж солнца нет, и тучи со всех сторон черные понависли. Там скоро и дождь мелкий да частый пошел.
Велела Зюлейка рабу позвать детей. Пришли они, глянула она.
Мальчики стояли перед нею, покрытые грязью, мокрые, нитки сухой нет. И холодно им: бледные, и зуб на зуб не попадает.
— Играли, — говорит старший, трясясь всем телом от охватившего его холода, который он только теперь почувствовал, — Кораблик… я спускал!
Младший промок еще больше старшего.
Алей, когда увидел детей, тоже встревожился.
Мальчиков сейчас же уложили в постель, напоили питьем горячим, тело их шерстяной тканью вытерли.
На другой же день младший встал поутру кислым, словно не выспался. Капризничает, есть ничего не хочет, только пить все просит. К вечеру разгорелся, как огонь. Стал жаловаться, что горло болит. Видит Алей, что дело плохо. Зюлейка плачет. А что с болезнью поделаешь? Рад бы помочь, да как?
Дня через два заболел и старший, тоже на горло жалуется. Может быть, тоже тогда простудился, а, может, и от брата к нему зараза перешла. Лежат мальчики, стонут.
Света не видят от горя Алей и Зюлейка.
Не жалеет золота Бахмет: созвал он всех мулл мудрейших, каких знал, всех знахарей, в лечении опытных.
Стоят мудрецы над больными, да только головами покачивают, поглаживают бороды седые.
Указывают они отцу с матерью на пленку белую, что в горле у детей с одного края до другого протягиваться начала, руками разводят и Аллаху молиться о спасении детей советуют.
Так и ушли.
Рыдает Зюлейка, склоняясь над постелью младшего сына, а Алей только смотрит так сумрачно, что, пожалуй, его, не плачущего, более жаль делается, чем Зюлейку, рыдающую.
А мальчику плохо. Мечется он по постели, хрипит…
— Душно мне, — шепчет. — Душит!
И стонет тихо, чуть слышно. Потом замрет, раскинется весь и дышит тяжело.
— Ой, матушка! Батюшка! Родимые! Спасите! Душит! — уже не говорит, а кричит ребенок, снова начиная метаться.
Отец с матерью руки свои над ним ломают от горя, а помочь бессильны!
Вдруг приподнялся малютка, схватился руками за горло, широко открыл глаза и снова упал на подушку.
Кинулась к нему с воплем Зюлейка и обняла уже не сына, а его остывший труп. А отец смотрит, стиснув зубы от боли душевной, на мертвое дитя и в грудь себя ударяет.
«О Аллах! Вот начало кары! Вот оно!» — думает отступник с ужасом.
Погребли на другой день малютку. Еще не все отнято от несчастных родителей — может быть, старшего сына Бог помилует. Но плох и он. Мечется так же, как вчера его брат. Хрипит и на удушье жалуется.
— О, Аллах! — восклицает Зюлейка. — За что Ты казнишь нас?
— Алей! Помолись! Не Аллаху, а своему прежнему христианскому Богу! О, помолись! Ведь Он милосерд! Он простит тебя! Помилует сына!
— Мне ли, отступнику, молиться Христу! — шепчет Алей в ответ ей.
А Зюлейка уж не слышит его ответа: она уже распростерлась ниц, молясь Аллаху. Пробовал и Алей молиться, как жена советовала. Но страшно ему осенить себя крестом христианским! И рука, точно свинцом налитая, тяжелая, не поднимается.
Пересилил себя Алей, перекрестился, пал на колени и шепчет полузабытые слова молитвы Господней.
Но не удалось довести отступнику молитвы до конца. Дошел до слов: «яко же и мы оставляем должником нашим» и остановился: предсмертный хрип сына прервал его молитву! В ужасе он кинулся к нему: мальчик уже отходил, и отцу только пришлось услышать его последний вздох.
Как безумный, упал на пол Алей-Бахмет, бился об него головою и дико выкрикивал:
— Проклят я! Проклят я Господом! Проклят!
III. БЕЗУМНАЯ
Грустно и мрачно в высоком и богатом доме мурзы Алея-Бахмета. Не слышно прежнего веселого говора мальчиков, их серебристого смеха. Вместо Говора их поселилось в доме угрюмое молчание, вместо смеха — рыдания и слезы. Только стоном Зюлейки и тяжким вздохом хозяина дома нарушится тишина — и снова все замрет в тяжелом безмолвии.
В мрачной задумчивости полулежал Алей на одном из диванов. Он один — Зюлейка плачет на своей половине дома.
Прошло уже несколько дней, как дети погребены, а Алей-Бахмет еще до сих пор не может привыкнуть к тому, что навеки расстался с детьми.
Всего шесть дней ведь назад он сидел на этом же самом диване со своими мальчиками и рассказывал им про далекую Русь, про ее города многолюдные, про реки глубокие и широкие. Помнит он, с каким любопытством устремляли на него сыновья свои темные глазки, как жадно ловили каждое слово…
А теперь… О, Боже! Да не сон ли это, не страшный ли сон, навеянный темною и унылою осеннею ночью? И невольно Алей вслушивался в окружающую тишину: вот-вот раздастся веселый смех его младшего сына или звонкий голосок старшего.
И забывается в мечтах на минуту Алей и еще внимательнее прислушивается. А за дверью и, правда, раздаются шаги. Кто-то идет к нему в комнату.
Поднялся Алей с дивана… Радостно бьется его сердце…
«Дети бегут», — думает он, принимая свои мечты за действительность.
Дверь скрипит, отворяется, и, увы! вместо розовых детских личиков в дверях показывается голова седобородого старика раба.
— Что тебе? — упавшим голосом говорит Алей.
— С ханым что-то неладное творится! — шепчет ему в ответ раб, словно боясь своим голосом нарушить царившую в доме тишину.
— Что с ней? — испуганно спросил Бахмет и, не дожидаясь ответа, поспешил на женскую половину дома.
Когда Бахмет вошел в комнату жены, Зюлейка стояла, прижавшись спиною к стене, сложив руки на груди и устремив взгляд на какую-то точку в углу комнаты.
Зюлейка уже не плакала, как раньше, не стонала. Напротив, на бледном лице ее порою мелькала улыбка.
Она не заметила прихода мужа и стояла, словно застыв, в созерцании видимого одною ею.
«О, Аллах! Что с ней?» — подумал Бахмет, удивленный странным видом жены.
— Зюлейка! — окликнул он ее, подходя к ней ближе. Молодая женщина, казалось, не слышала его зова; она даже не шелохнулась, только губы ее теперь тихо что-то шептали, а улыбка не сходила с лица. Алей-Бахмет взял жену за руку. Зюлейка вскинула на него глаза, глянула каким-то странным, ничего не выражающим взглядом и снова приняла прежнее положение.
Алей вслушался в то, что шептала жена.
— Вы здесь, мои мальчики? Что же вы прячетесь? Ах, вы мои соколики! Играть, видно, захотелось? Что же! Играйте, балуйте, детки! Только, помните: в сад не убегайте! В саду холодно!.. Дождь, ветер… Лужи везде… Простудитесь!.. Заболеть можете и… Ох, и вымолвить страшно! Пожалуй, умрете! Что я тогда буду делать без вас, без моих соколов ясных? И то я сон видела страшный, будто вы умерли, покинули меня навеки… Слава Аллаху, что это только сон! Помню, как я горевала… Детки! Подите, поближе ко мне! Дайте мне приласкать вас! Идите же! Что же вы? — шептала Зюлейка, и при последних словах лицо ее приняло умоляющее выражение.
Было что-то таинственно-страшное в этой бледной, исхудалой женщине, ведущей разговор с незримыми существами.
Толпа рабынь, дрожащих от суеверного ужаса, теснилась у дверей, шепча молитвы. Даже Алей-Бахмет, этот храбрец, не робевший ни перед какими опасностями, почувствовал, как дрожь пробежала по его телу.
— Зюлейка! Опомнись! Опомнись, моя бедная! Лучше плачь й стони, но не зови детей, не улыбайся такою улыбкой! Эта улыбка — хуже плача! Умерли наши дети, наши ангелы! На небесах они теперь, у трона Аллы Всемогущего! Нет их здесь… Плачь, Зюлейка! Тоскуй и рыдай, но опомнись, — вскричал с дрожью в голосе Алей-Бахмет и с силой потряс руку жены.
