Наоми Френкель - Дети
Филипп не отходит от могилы, но взгляд его неотрывно следит за Эдит. Многие годы этот взгляд сопровождает ее. Всю жизнь глаза его будут следовать за ней. Эдит и Гейнц исчезли. «Я остаюсь здесь, – думает он, следя за множеством спин, – не поеду строить себе дом. Отныне я, доктор Ласкер, выбран членом еврейского представительства Германии перед властями. Останусь здесь, между могилами. Уеду отсюда с последним евреем», – и опускает голову.
Белла стоит близко к могиле госпожи Леви. Перенесли с усадьбы сюда, на фамильное кладбище семьи Леви надгробье из белого мрамора и успели водрузить ее над новой могилой. Перед Беллой сверкает надпись черными буквами: «Марта Леви». Черные глаза Беллы подстать черной надписи. Руки ее в карманах куртки держат два письма. От доктора Блума, который благополучно прибыл в страну Израиля, и от его сына, который так же благополучно прибыл в Варшаву, изучать там у раввина законы Израиля. Из Варшавы он поедет в Копенгаген – учить ядерную физику. «В то время, когда я буду на пути из Варшавы в Копенгаген, ты, может быть, будешь по дороге из Берлина в страну Израиля. И, может, где-то по дороге встретимся...» Ни в каком месте она его не встретит. Она не покинет Берлин. Движение выбрало ее быть ответственной за репатриацию товарищей в Израиль. Движение решило вывезти всех членов Движения, старших и младших. «Я уеду с последним из товарищей».
Люди еще окружают могилу и кладут цветы. Филипп возвышается над их черными шапками, и взгляд его встречается с глазами Беллы.
Александр стоит у могилы своего друга Артура. Он прибыл из Лондона, чтобы проводить в последний путь деда. Он абсолютно один у могилы Артура, и в мыслях успокаивает покойного друга: «Дети уезжают отсюда, я все устроил для Бумбы и Иоанны».
Парень возникает перед ним, сбивая его с мысли. Снимает шапку, кланяется и говорит:
– Разрешите, господин Розенбаум, использовать необычную возможность и поблагодарить вас от всего сердца.
Проходит несколько мгновений, пока Александру становится ясно, кто к нему обращается. Это куплетист Аполлон, который сидел в тюрьме и теперь освобожден. Отрастил бороду. Так глаза его возбуждены, чувствуется, что бороду он отрастил, чтобы скрыть лицо. Александр узнал его с трудом.
– Поблагодарить? Меня?
– Вы сделали все для моего освобождения. Спасли мою жизнь. Я хотел отблагодарить вас в письме, но не решаюсь писать письма. За каждым моим шагом неотрывно следят.
– За какими шагами? Что вы собираетесь делать?
– Я готовлюсь уехать отсюда. Через неделю я эмигрирую в Южную Америку. И все благодаря вам.
– Вы не должны меня благодарить, – хмурится Александр, – все усилия вас освободить ничем не кончились. Вы не знаете, кто спас вашу жизнь?
– Вы, господин Розенбаум.
– Шпац из Нюрнберга спас вам жизнь. Он продал свои рисунки нацистскому поэту ценой вашего освобождения.
– Не знал этого, господин Розенбаум. Клянусь, не знал. Я думал, что и он стал нацистом. Я видел его подпись...
– Езжайте к нему. Продемонстрируйте ему свою дружбу. Заверьте его, что не забудете того, что он сделал для вас. Подайте ему руку перед тем, как покинете эти места навсегда.
Черная толпа поглотила куплетиста, и Александр вздохнул глубоко, глядя ему вслед. Уже собираясь уходить, он натыкается взглядом на букетик подснежников, который кто-то возложил на могилу госпожи Леви, но масса других цветов сбросила букетик с надгробья. Александр поднимает букетик и кладет его на могилу своего друга Артура.
Отделенные от Александра небольшим числом людей, идут вместе старый садовник и Саул. Это случайно, но Саул долго и внимательно следил за садовником. Старая кепка и серый шарф на шее делают его похожим на Отто, и это притягивает Саула к нему, и он спрашивает садовника, как всегда спрашивал Отто:
– Как вы полагаете? Нацистское государство действительно будет существовать тысячу лет?
– Тысячелетнее государство, мальчик... Нет. Я так не полагаю. Но даже если оно будет существовать даже один год, это будет год тьмы. Поколение тьмы восстало на нас. Если оно протянет даже один год, рухнет в преисподнюю все, что было накоплено за тысячу лет. Поколения, которые придут после этого поколения тьмы, должны будут все начать сначала, мальчик. Те, кто верит в великие и высокие идеи, должны подвести душевный счет их вере. После всего, что здесь случилось, нельзя успокаиваться.
Голос старого садовника тяжел, как голос Отто, возносящийся над могилами. Со дня, как провозгласили Гитлера главой правительства, не слышно было ни единого голоса в стране, призывающего к восстанию. Только Отто стоял в своем киоске, и только Саул слышал его голос:
– Саул, как это мы пришли с нашими великими идеями, с нашей великой верой к тьме этого дня? Мальчик, я тебе говорю, я – Отто, понимающий в этих делах, мы провалились, проиграли. Сможем ли когда-нибудь подвести счет с самими собой?
Старый садовник неожиданно берет руку Саула, рассматривает ее и говорит:
– Не печалься, Саул, понимаешь, мальчик, режимы, идеи, веры взлетают и рушатся, но земля остается навеки, и люди на ней обновляются. Отцы ошибаются, приходят сыновья и исправляют их ошибки. Ты еще молод, Саул. Когда ты вырастешь, найдешь обновленный мир. Германия проснется к новой жизни, и весь мир обновится. Саул, ты еще молод, в твоих руках чудо обновления.
Он не отпускал руку Саула, пока они не миновали ворота, на котором выгравирован черный магендавид.
Священник Фридрих Лихт остановился около большого склепа из черного мрамора. Дед всегда мечтал построить такой склеп для бабки, для себя, но сыновья его не дали ему это сделать. Священник вошел в склеп, чтобы скрыться от массы людей, двигающихся по тропинкам. В склепе обступали его надписи имен на черном мраморе погребенных здесь. Несколько поколений. Мандельблум, – читает священник, – банкир, адвокат, врач. Последний из Мандельблумов пал в боях мировой войны. Стоит священник у входа в склеп и наблюдает за черной массой людей, текущей по тропинкам, вал за валом. Черные шапки и черные пальто:
«Словно началось для них снова скитание по пустыне. Евреи должны были всегда взывать из теснин к их Богу, и так обернулись благословением для всего человечества... Новое скитание по пустыне, выпавшее на их долю, должно привести к новому откровению. Кто может предвидеть? Может, начнется новая эра, и лучшие из христиан пойдут, как на склоне средневековья, как Иоанн Рейхлин, утолить жажду из старого источника, и здесь в будущем вырастет из этого новый гуманизм...»
Сильный плач пробуждает священника от его мыслей: Агата плачет. Ведут ее по тропе Франц и Фердинанд, и золотое сердечко, подаренное ей дедом, сверкает у нее на груди. За ней кудрявые девицы ведут Фриду. Она на грани обморока: глаза закрыты, руки прижаты к пальто, и пальцы покручивают золотое кольцо, украшенное красным камнем. Это кольцо она получила от деда. Кольцо это пришло к ней по почте после полудня, когда застрелившийся дед лежал на снегу. В то же утро он послал длинное письмо внукам, и только после этого сел в поезд – к своему вечному покою. Девицы с красными от долгого плача глазами медленно ведут Фриду по тропе к воротам. Священник Фридрих Лихт выходит из склепа и присоединяется к рыдающей Агате.
Там, где тропы опустели, идут Иоанна и граф Оттокар фон Ойленберг. Оттокар останавливает Иоанну, поднимает ей лицо, и стирает платком слезы с ее глаз.
– Иоанна, много времени тебя не видел.
– Может, это последний раз, что вы меня видите. Через две недели я уезжаю отсюда. Я уезжаю в Палестину, Оттокар.
– Уже через две недели.
– Да. Нечего мне больше здесь делать. После ареста доктора Гейзе, Гейнц забрал меня из школы. Все уже готово к нашему отъезду – меня и Бумбы.
Голос Оттокара не отличается от голосов людей, которые говорили с Иоанной последние три дня с момента, когда привезли в дом застрелившегося деда.
– Ты тоже присутствовала при аресте доктора Гейзе?
– Конечно. Это было утром после ночи, когда горел рейхстаг. Пришли за ним во время большой перемены, когда все ученицы были во дворе. Люди СС в черных мундирах провели его через двор, на виду всех девочек. Шел он спокойно и гордо, выпрямив спину и подняв голову. Никогда его не забуду.
Темные глаза Иоанны обегают белые холмики и темные надгробья. Смерть здесь гнездится, по мнению Иоанны, даже в деревьях, даже в синем небе над надгробьями Все мертвые глядят на нее из могил. Никогда она такого не ощущала: смерть вокруг.
Оттокар видит этот испуг на ее лице и притягивает ее к себе. Она прячет лицо в его пальто. Он снимает с ее головы синий берет , кладет руки ей на волосы и говорит с печалью:
– Так и не завершил твой портрет.
Она выскальзывает из его рук. Лицо ее бледно, глаза блестят, и вся она выглядит снова такой, какой Оттокар любит ее видеть, и взгляд его становится несколько лукавым.
– Я бы не согласилась, чтобы вы продолжили меня рисовать.
